Записано со слов Евгения Антоненко, 1957 г.р., в Ленинграде. Октябрь 1986г.
Хотите, расскажу, как я в Усвяты ездил? Меня девчонки сманили туда в фольклорную экспедицию. Наговорили: там будут свадьбы, похороны, обряды. Такие кадры привезешь! Вот я и клюнул. Знал бы, чем этот фольклор обернется, ни за какие коврижки бы не поехал!
Началось с вокзала. Я пришел в нормальной бархатной апельсиновой кофте, так? За плечами рюкзак килограмм 30-40-50, так? Из него штатив торчит. Все в сборе.
Начальница, с виду вполне интеллигентная женщина. Голос такой задушевный. Мне говорит: «Вы – Женя?» — «Да, говорю, Женя». — «Очень хорошо. Так вы, Женя, — задушевно так говорит, — возьмите сразу два больших магнитофона. Потому что мои ребятушки устать могут».
Посмотрел я на ребятушек. Один парень под два метра, на нем пахать можно, так? Но руки заняты. В одной руке нотная тетрадочка, другой за папин палец держится. Второй парень ему по пояс, говорит птичьим голосом. А третий – Бойко, но это я после расскажу.
Девчонки – целый выводок – старшая группа детского сада, такие недомерки, и где она таких набрала!
Да, так вот, про Бойко Елена Николаевна говорила: «Юра- гениальный музыкант, его беречь надо. Магнитофоны ему вредно носить. Он каждую ноту, каждый звук слышит. Никогда не промахивается. Мы потом уже в Усвятах с ним на гармошке играли. Как? Этот гений где-то сиплую гармошку раздобыл и около меня четыре часа играл без передыху. А у меня ножичек перочинный был, так? Лезвие пятьдесят два сантиметра, так? Вот когда совсем мне невмоготу стало, я ножичек вынул и стал в землю около его босых ног втыкать. Он глаза вылупил: «Ты что делаешь?» — «Играю. Ты играешь, и я играю. Только ты не промахиваешься, а я могу промахнуться». Гений сразу слинял.
Да, так вот, пошли мы в вагон. Тут ко мне какой-то тип с бородой и в очках стал вязаться. Сначала он вокруг начальницы увивался, а потом на меня потянул.
Говорит: «А вы, Женя, знакомы с техникой безопасности?»
Я говорю: «Знаком. А что?»
«Да вы штативом больно машете. Такую амплитуду выдаете за спиной, что кому-нибудь в лоб заедете.»
Тоже мне эксперт нашелся. У меня в руках два магнитофона, рюкзак килограмм семьдесят, а он меня технике безопасности учит!
Потом он за мной еще в вагон полез. Хотел я ему амплитудой по очкам заехать, так? – но сдержался. Думаю, может он оттуда, так себе дороже.
В общем, приехали в Усвяты.
Елена Николаевна (начальница) мне говорит:
— Завтра я с половиной группы буду работать в Усвятах, проводить фестиваль. А вам поручается ответственное дело. В соседней деревне, обыкновенная такая русская деревня, называется Дворец, завтра играют свадьбу. Делать вам там будет почти нечего. Я только хочу, чтобы вы отсняли ритуалы, обряды, «перебранку родни», в общем, всю свадьбу. Кроме того, на вас переноска и починка магнитофонов. Но самое главное – охранять девочек. Мне, конечно, неприятно даже мысленно оскорбить кого-то недоверием, потому что все люди – братья, а молодым мужчинам свойственно рыцарство, но среди исторических корней обрядовых традиций сохранились ритуалы питья вин из братин, и когда этими ритуалами немного злоупотребляют, то могут, в некоторой степени, обнажиться низменные инстинкты. По Фрейду. И Юнг этого тоже не отрицает. Так что вы сами в рот капли не берите, с девочек глаз не спускайте – такая вам сложная фото-технико-психологическая задача. Вы меня поняли?
Я говорю: — Все понял, Елена Николаевна. Если обнажат – врежу.
У нее брови на лоб, голос погрустнел: — Как врежете?
— А штативом. Между глаз.
Тут она совсем грустной стала и пошла возглавлять фольклорный фестиваль.
А я забрал аппаратуру, магнитофоны в обе руки и девчонок свистнул. Слава богу, только три пошли.
Приходим на свадьбу, а там еще три наши девчонки нас ждут, так? Я даже вспотел от злости. Ну, думаю, Елена Николаевна, погодите!
Начали работать. Огляделся я – такие кадры! Невеста сидит поперек себя шире, рыло – во! На рыле сверху французская шляпка прицеплена, так? Жених от нее тарелкой закрывается, взглянуть боится. Кругом бабки песни поют, выплясывают. На столах бутылки рядами, так? Московская, бормотуха, плодовыгодная, закуски полно. Народу – тьма, все уже теплые, некоторые вдробадан, а кто вусмерть, так? Под столом ритуалы проводят.
Я магнитофоны девчонкам наладил, одной рукой из трех аппаратов снимаю, другой клавиши нажимаю, третьей девчонок охраняю.
Вдруг подходят ко мне местные парни. Окружили. Человек пятнадцать, так? И все – рыцари. Челка глаза закрывает, в зубах сигареты, весовая категория – полутяжи, а один бугай поперек себя шире, рыло – во! Родной брат невесты, каждый кулак с мою голову.
— Эй, ты – говорят, — которая тут твоя?
— Вот эта – показываю на Олю Моисеенко.
— А остальные?
— И остальные – мои.
— Не многовато ли тебе одному?
— Ничего, справляюсь!
— А ты что – такой здоровый?
— На здоровье не жалуюсь.
Тут они перемигнулись между собой.
— Раз ты такой здоровый, перепей нашего. Перепьешь – твоих девчонок отпустим. Не перепьешь, наши будут.
И выставляют своего бугая, так? И на стол две бутылки «Гавана клаб» ставят. Гадость какая!
Мысль мелькнула: этого мне не перепить! Надо что-то придумать. А бугай уже свой стакан налил и на меня смотрит. Я говорю:
— Зачем стаканы? Давай из горла!
А у меня прием был отработан с детства, с пионерлагеря – из горла не глотать, а лить, как в воронку. Так я всю бутылку разом и влил в себя. А бугай со второго глотка закашлял, поперхнулся и отвалил.
Я девчонкам говорю: — Быстро собирайтесь и пошли. Пока я еще на ногах.
Вышли мы, так? Голова кругом идет. И ноги уже не мои. Я решил напрямки идти, а не вокруг озера. Девчонки защебетали: «Женя, Женя, там болото!» Ну, я их послал подальше и почапал один.
Иду, под ногами чавкает, голова гудит, потом одна нога пошла вниз, в трясину. Я другой отпихнулся – и другая по бедро – так? Я забултыхался, провалился и стал тонуть. Три аппарата вниз тянут. Тону все ниже и ниже. Что такое? Первый раз такое болото попалось. Вы не поверите, а там от поверхности до дна двадцать два метра было. Я стал балласт сбрасывать. «Зенит» сбросил, медленнее пошел. Потом «Киев» — остановился. Думаю: а ну вас всех в болото с вашим фольклором! Дал мощный гребок рукой и вынырнул. Встал весь в тине, вода хлещет, водоросли всякие с головы свисают, в них лягушки, инфузории копошатся, ящеры, змеи водяные, анаконда небольшая, метров пять-шесть… Ну, тут меня «Гавана клаб» прикончил совсем, и я вырубился.
Очнулся я уже на другой день. Лежу я в белом замке под белой простыней.
Господи, думаю, что же я такое натворил? И почему я на Любашиной кровати? И где мои штаны, и почему я голый?
Хотел вскочить, смотрю: в дверях стоит Елена Николаевна и на меня дикими глазами смотрит.
— Женя, что с вами?
Я под простыню – нырк головой, сжался весь, сгруппировался, так? Уменьшился вдвое и Любашиным голосом отвечаю:
— Ах, не беспокойтесь, пожалуйста, Елена Николаевна, я немного нездорова…
Полежал, вроде тихо. Думаю, слава богу, унесло! В разведку пошел. Краешек простыни приподнял, глянул – стоит в дверях на том же месте, как каменный столб, а рядом с ней Любаша. Чорт ее принес!
Ну тут я вообще…
И до того мне обидно стало! Потому что я эту проклятую психо-фото-физиологическую задачу всю выполнил, свадьбу на двенадцать пленок отснял, честь девчонок, шмакодявок этих, сберег, себя не жалея, так? А теперь лежу голый, на трусов, ни штанов, ни аппаратов, ни свадьбы. Один фольклор кругом, будь он трижды проклят. Знал бы, ни за какие коврижки не поехал!
* * *
Вернулись в Ленинград. На другой день вызывает меня мой начальник и говорит:
— Женя, отнесите бутыль с серной кислотой с четвертого на первый этаж.
Я говорю:
— Что вы, Николай Петрович! Ведь серная кислота – это же не шутка! Она требует спецупаковки и соблюдения техники безопасности.
А он говорит:
— Какая там техника! Взял да понес. Бутылочка-то небольшая, всего пять-шесть литров.
Ну, взял я эту бутыль, прижал к животу и понес, так? Несу спокойно, осторожно, ведь это же страшное дело, ее на четвертом пролить, она все этажи до подвала прожжет.
А навстречу мне по лестнице девчонки-лаборантки бегут. Баскетболистки. Хохочут. Все под метр девяносто, так? А одна – два десять.
Я им кричу: «Девочки, осторожно!» А они гурьбой мимо. Меня толкнули бедром в плечо, я подскользнулся, упал и кубарем по лестнице! Только головой ступеньки считаю. Четыре этажа пролетел, на первом остановился. Коленка разбита, рука вывихнута, на лбу шишка, так? Из носа кровь, ребро сломано, так? А бутыль цела!
Я лежу на спине и ее к животу прижимаю.
Потом тихонечко бутыль на ступеньку поставил, а сам вставать стал. Сначала на зад сел – больно, потом на коленку встал, потом за перила зацепился, встал кое-как, синяки считаю, ушибы. Зубы проверил, вроде все целы. Глаза на месте, голова вроде сверху, ноги снизу.
Глянул я на кислоту, а тут луч солца на нее упал через фигурную решетку лестницы. Тени ажурные легли кругом – такой кадр! Бутыль сверкает, ступенька с трещиной под ней чернеет прямоугольником. И навозная муха на бутыль села.
Я сразу же за аппарат, он на шее висел, штатив за спиной был. Стал точку съемки искать. Шаг влево – наплыли перила, шаг вправо – ракурс плохой. Отступил на шаг назад. Молю бога, только бы муха не улетела! Потом еще на шаг…. Вдруг, трах! Чувствую, лечу вниз. В люк провалился, в подвал.
Метров пять пролетел, бочку железную головой пробил, о бетон – шмяк!
Рука сломана, нога вывтихнута, ухо — в блин, тазовая кость из штанов торчит, а аппарат целехонький к животу прижимаю. Штатив со лба убрал, начал подниматься. На двенадцатой попытке встал, бочку с головы снял, так? Огляделся.
Смотрю, из разных углов подвала ко мне восемь парней идут. Такие амбалы. Все под метр девяносто, один – два десять. Подходят ко мне с четырех сторон и говорят:
— Что-то нам, парень, твой аппарат нравится!
Я говорю:
— Ну уж нет, ребята! Он мне самому нравится.
Тут меня сзади по голове чем-то тяжелым вдарили, и я потерял сознание.
Сколько лежал, не помню. Очнулся и гляжу: в одном углу трое со сломанными челюстями стонут. В другом трое друг другу ноги вправляют, так? Который два десять – на лампе висит, голова на сто восемьдесят градусов вывернута, так? А на последнем я сижу и молочу его по башке штативом. Потом опомнился, на улицу вышел. Смотрю, народ от меня шарахается. Я думаю, что такое? Потом себя оглядел и охнул. Сорок ножевых ран, три пролома черепа. Таза нет вообще. Потом на суде те ребята сказали: «У него и до драки таза не было». Судья, тоже интеллигентная женщина, спрашивает: «Антоненко, у вас был таз?»
Я говорю: «Про себя не помню, а вот про того, который два десять, точно помню – у него сразу голова была наоборот вывернута. Потому что он на меня смотрел, а сам спиной шел».
Ну, им что-то присудили, а таз я до сих пор ищу.