Новые незнакомые люди окружают меня. Всех перемешали, перетасовали. Рядом со мной уже нет ни одного мантуровского парня, к которым я если не привык, то хоть как-то применился, притерпелся, знал, что от кого можно ждать.
Вокруг меня в основном украинцы из оккупированных областей и рязанские, горьковские парни. Все они враждуют друг с другом. Постоянно вспыхивают ссоры, драки, ругань, ежедневно происходят кражи, крупные и мелкие.
Утром нас еще раз подстригли под машинку, днем погоняли строевой, потом роту построили в вестибюле и устроили суд.
У одного парня пропали деньги – восемьсот рублей. Сержант устроил обыск и нашел деньги у Соловьева, невысокого худого паренька. Деньги вернули владельцу, а Соловьев стоит в центре, опустив светлую голову, и выслушивает проповедь офицера. Мы стоим вокруг, повзводно, образовав четырехугольник, и внимательно слушаем.
– Украл деньги, Соловьев? – спрашивает офицер.
– Украл.
– Ты что же, сволочь, – вор?
Соловьев молчит.
– А зачем украл?
Молчание.
Офицер думает. Говорит он тяжело, медленно подыскивает слова.
– Ты знаешь, что в армии воровать нельзя? Отвечай!
– Знаю.
– А зачем воруешь?
Молчание.
– В штрафную захотел?
Ответа нет. Соловьев стоит, опустив голову, и сдается мне (нет, не может быть!), что он улыбается уголками рта.
– Запомни, – голос офицера становится торжественным, – в армии воровать нельзя! Повтори!
– В армии воровать нельзя.
Пауза.
– Так будешь воровать?
– Нет! – Соловьев поднимает голову и уже открыто улыбается, глядя на офицера, и весело повторяет:
– Нет, не буду воровать! Потому в армии нельзя!
Офицер доволен.
– Становись в строй! Рота, – обращается он к нам, – сейчас пойдете в баню. Сержанты, выводите людей!
В баню! Ура! Все мы грязные как черти, не мылись уже три недели…
– Выходи! Стройся! Смирно! Шагом марш!
Весело трогаемся с моста.
– Запевай!
Несколько шагов идем молча, и вдруг звонкий голос затягивает «Священную войну». Слов почти никто не знает, подпевают нестройно, невпопад, но запевала старается вовсю и поет за всех – весело и громко. Что-то знакомое в его голосе заставляет меня приглядеться к нему. Невысокий худой парень идет впереди и во все горло выпевает торжественные слова. Его поддерживают плохо. Он оборачивается, весело взмахивает рукой и кричит:
– А ну, подтягивай!
Соловьев! Не верю ни глазам, ни ушам. Это же Соловьев – ворюга, которого только что судили…
Кто-то больно наступает мне на пятки. Оборачиваюсь со злостью.
– Ногу возьми, гад! – рычит на меня мой сосед по койке и длинно ругается.
Да, я сбился с ноги, и теперь меня учат по-армейски: если впереди идущий сбивается с ноги, меняет ногу, то идущий сзади сознательно наступает сапогами на пятки. Неписаный закон. Чем больнее, тем лучше, – наука. Строгая, но с праведливая.
– У, зараза! – бросаю я и меняю ногу.
В предбаннике хаос. На скамьях сразу возникает толкотня и драка. Шумно. Холодно. Сержанты подгоняют: скорей раздевайтесь, скорей!
– Куда вещи? – Оставить их здесь невозможно – все пропадет.
– Вещи в жарилку!
– А что такое жарилка?
– Вшей там твоих жарить будут! Быстрей!
Ничего не понимаю. Смотрю, что делают другие. Одни стоят у стенки, не раздеваясь, другие на скамьях раздеваются, связывают узлы из вещей и куда-то бегут голые. Хлопает дверь мыльной, оттуда вырываются клубы пара, и голые мокрые тела с гиканьем разбегаются по предбаннику. Крик. У кого-то пропал бумажник. Двое дерутся из-за какого-то ремня…
– А ты что стоишь? Команду «раздеваться» слышал? А ну, бегом!
Присаживаюсь на освободившийся угол скамьи и расстегиваю пуговицы моего бушлата. Надо припрятать куда-то оставшиеся у меня вещи: ватные брюки, шерстяные носки… Куда же это все? Ну неужели здесь нет ни одного нормального человека, который хоть что-нибудь мне бы объяснил, помог словом, что ли?
Нормальный человек, как в сказке, появляется передо мной.
Это наш парикмахер, сержант средних лет, с усталым и добрым лицом.
– Слушайте, что вы не раздеваетесь? – спрашивает он меня.
Он назвал меня на «вы», интонации мягкие, он не лается как собака, и я хватаюсь зa него, как утопающий за соломинку.
– Я ничего не понимаю. Куда вещи? Кто за них отвечает? Чем мыться? У меня нет мыла. Почему никто ничего но объясняет?..
Он мягко и с сожалением смотрит на меня.
– Вы впервые в армии, и это все, конечно, давит, я понимаю… Вещи отнесите в жарилку, вон туда, свяжите их узлом, чтобы ничего не отвязалось. Обувь внутрь. Объяснять вам ничего не будут вообще. Мыло раздают в мыльной, но вам, – он критически оглядывает меня, – вам может не достаться. Возьмите мое. – И он протягивает мне коричневый брусок.
– Спасибо большое… Хорошо, что вы хоть все объяснили…
Начинаю быстро раздеваться.
– А из жарилки вещи пропасть не могут?
Он усмехается:
– Всякое бывает…
Я останавливаюсь.
– А как же? Что же делать?
– Послушайте, – говорит он, наклоняясь ко мне, – у вас хороший бушлат. Из жарилки вы его не получите – факт. Если хотите, я вам его сохраню. Помоетесь, выйдете и получите свой бушлат. Все остальное – может быть, а бушлат наверняка!
– Конечно, берите. Спасибо… Вы меня так выручите…
Он сворачивает бушлат, а я, запихав лапти и все остальное в рубашку, сдаю узел в жарилку и бегу в мыльную.
Гул в облаках пара. Ничего не видно. Голые мокрые тела. Вонь. Гомон. Из одной шайки моются по трое. Пытаюсь пристроиться к одной компании, но на меня орут, и я отхожу, скользя по мокрому полу. Еще две моих попытки начать совместное мытье из общей шайки оканчиваются неудачей; меня отталкивают, облаивают, и я продолжаю ходить голый с куском мыла, зажатым в кулаке. В углу из шайки моются двое. Это роскошь. Подхожу и сую руки в воду. Меня пытаются оттолкнуть, но я вдруг, неожиданно для себя, взрываюсь бешеным матом, выхватываю шайку и бью ею одного из моющихся по голой груди. Грязная вода выплескивается на меня, парень вопит и куда-то убегает, а я подскакиваю к другому и что-то ору ему, размахивая шайкой. Через минуту мы моемся вместе и даже трем друг другу спины.
Кажется, начинаю учиться жить.
Намыливаюсь. Напарник выливает на себя воду. Встаю в очередь за новой. Собственно говоря, это не очередь, а свалка. Каждый рвется с шайкой к крану, отталкивая других. Ну что же – с волками жить, по-волчьи выть… Кидаюсь в свалку скользких тел. Меня толкают, ругают, кто-то сзади бьет по спине, но все же я добываю полшайки теплой воды.
– Кончай мыться! Вылетай! Вещи выкидывают из жарилки!
Баня мгновенно пустеет.
Едва успеваю вылить на себя воду и выбегаю в предбанник.
Летят в общую кучу узлы из жарилки. Общая свалка. Все тянут что-то к себе, у кого-то развязались узлы, какой-то ботинок бросают со смехом через все помещение, многие, получив свое, лихорадочно одеваются.
– Выходи строиться! Быстрей!
Снова бросаюсь в бой. Где мое? На коленях раскидываю узлы. Кто-то голый наваливается сзади. Из-под рук что-то выхватывают. Крики. Ругань. Вот мое! Хватаю, выкарабкиваюсь, одеваюсь. Все цело. Ура!
– Выходи строиться!
Одетые выбегают во двор. Оттуда слышатся команды построения. Ищу глазами моего парикмахера. Что-то его не видно. Баня пустеет, вокруг меня остались единицы, остальные строятся на улице. Где же парикмахер? Я бегаю и спрашиваю оставшихся. Всем не до меня, отмахиваются.
– Быстрей, вашу в душу! – влетает сержант. – Кончай копаться! Выходи!
– А где парикмахер? – спрашиваю его.
– Какой парикмахер? Ты что, сдурел? Выходи!
– Наш парикмахер, который стриг нас… Он взял мой бушлат на сохранение!
Сержант стоит, выпучив глаза.
– Выходи, сказано! Ты что, не видишь – последний остался!
– Не пойду я на улицу без бушлата! – ору я и сажусь на скамью. – Где мой бушлат? Где парикмахер?
В предбаннике я и сержант. Вбегает офицер.
– Сержант, в чем дело? Почему задерживаете?
– Да вот бушлат пропал у этого недоноска!
– Какой бушлат? – строго спрашивает офицер. – Встать!
Я вскакиваю и объясняю, в чем дело.
– Сержант, беги в каптерку, возьми шинель б/у и выдай этому дураку. Бегом!
Мне приносят шинель, и я облачаюсь в нее. Ну и шинель! Рваная. На груди рыжее пятно. Крючков нет – застегнуть нельзя.
Неумело, кое-как запахиваюсь и выбегаю во двор.
– Становись! – командует сержант. – Из-за одного охломона на двадцать минут задержали poтy! Шагом марш! Бегом марш!
Мы бежим по ночным улицам, и мостовая гулко отвечает нам. Куда бежим? Куда торопимся? Спрашивать нельзя. Не положено. Офицер наверстывает время, потерянное из-за меня, – охломона, недоноска, дурака…
Улицы кончаются. Пути. Шпалы. Гудок паровоза… Как? Опять? А как же курсантская рота? Синие одеяла?
Так и есть. Темнеет товарный эшелон.
– По вагонам!
Темнота.
Стук колес.
Зябко в «новой» шинели.