Нина Иванова
…Мы слышали про деревенские “беседки”, и мне очень хотелось посмотреть, что это такое. Я упросила одного деревенского парня, Аркашку-пекаря, взять меня с собой. Он был такой здоровый, крутой, лучше всех с гор на лыжах катался. Он сначала удивился:
— Куда тебе, малявка? Что ты там делать будешь?
Но я пристала к нему — своди да своди. Уговорила. Пошли мы с ним, а мне и интересно, и боязно очень. Ну, пришли, там пляс, частушки, а Аркашка поплясал немного – и с одной девчонкой в “барабу”… А я за ним — на меня там никто внимания не обращал. А в “барабе” Аркашка девку тискает, она визжит, чуть не плачет: «Отпусти!»
Ну я думаю: надо девчонку спасать, он ведь ей больно делает, вцепилась ему в брюки и оттаскиваю. Он разозлился, меня ногой как двинет, как собаку.
— Мотай отсюда!
А я опять в него вцепилась, опять тащу, девчонка орет, Аркашка матерится, а я не отпускаю…
Ну, тогда он девчонку бросил, меня за руку своей клешней схватил и из избы потащил. Злой, как черт. Быстро, чуть не бегом, меня до детдома дотащил, все за руку по дороге дергал со зла, а там бросил и напоследок крикнул:
— Вот ты, малявка, плесень такая, всю “барабу” мне испортила! — и бегом назад, в Угоры…Лев Разумовский
Два эпизода вокруг церкви, вроде бы не связанные между собой, однако по странному стечению фактов и по размышлению над ними, возможно, и взаимопереплетенные.
Церковь досталась нам в довольно приличном состоянии: крыша не текла, полы чистые, потолки и стены побелены, низ столбов и стен покрашен коричневой масляной краской. Как-то у меня возник вопрос: был ли на куполе крест? Старуха Мирониха, к которой меня отослали по причине того, что она хоть и старая, а все помнит, да и молится до сих пор, охотно рассказала:
— Крест-от был — как ему не быть? И ограда церковная металлическая была, и кладбище коло церкви было.
— А куда ж все девалось?
— Дак куда? Все порастаскали. Решетки еще в двадцатом посымали да куда-то увезли, столбы кирпичные народ на печи перетаскал. Кладбище тоже. Много баских камней было, куда-то все перетаскали, вон два-три еще валяются в лопухах.
— А крест?
— А крест, паря, никто сымать не хотел. Боялись, Бог накажет. А начальство с району велело сымать. Потом уж коммунист один с Поломы, Васька Крутцов, снял. За деньги.
— Как за деньги? — ахаю я.
— А так. Опосля пил на эти деньги кой-то срок. Я хвостить не стану…
Надо сказать, что я этой бабке не поверил. Не мог коммунист за деньги сделать такую работу, это не укладывалось в моей патриотически настроенной голове…
Прошел, может быть, месяц после этого разговоры. Однажды, сидя на могильном камне, я рисовал двух деревенских мальчишек. Один был в кепке, другой в зимней шапке, несмотря на летнее время. Они охотно позировали, и я сделал довольно живой набросок в маленьком альбомчике, который подарил мне Олег. Когда они ушли, я, собирая свои рисовальные принадлежности, машинально отогнул лопух…. и замер.
Первые же слова, которые удалось прочитать на черном, когда-то полированном, а теперь разбитом и заросшим мхом граните, захватили, заколдовали, затянули в иной, волшебный мир, ничего общего не имеющий с бытовой суетой нашей нынешней жизни.
Река времен в своем стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
Часть надписи была утрачена, но и оставшиеся могучие, весомые, емкие слова поразили меня глубиной мысли, величием образов и масштабом понятий… Вечность. Судьба. Народы. Царства… И фатальная Неизбежность…
Только спустя сорок лет, я узнал, что у этих строк есть автор — Гаврила Романович Державин.
Наступила весна. К тому времени детдому принадлежало уже двадцать четыре гектара земли, наибольшая часть которой была отведена под посадку картофеля. Поле надо было вспахать, унавозить, посадить семенной картофель и приниматься за посадку других овощей.
К этому времени у нас были уже две лошади, на которых научились пахать Олег и Игорь. Сельсовет разрешил детдому выбрать из колхозного скотного двора столько навоза, сколько нужно для нашего огорода. Эта ответственная задача выпала на долю моего отряда.
Тогда почему-то ни у кого не возник простой вопрос: а как же сам колхоз остается без удобрений? Земля и так тощая — “травинка за травинкой бегает с дубинкой”. Почему же колхоз так просто отдает детдому основу будущего урожая?
Ответ оказывается был тоже прост. Районное начальство понимало, что ленинградский детдом осенен вниманием областного начальства. Не дать навоз детдому — дело политическое. А с колхозниками церемониться никому и в голову не приходило. Тем более, что колхозное хозяйство было уже так развалено, что его парой подвод с навозом уже не спасешь.
Вооруженные носилками и лопатами, мы пришли на скотный двор. Бригадир встретил нас неприветливо, критически оглядел и сказал мне хмуро:
— Ты бы хоть штаны завернул, да и рубашку закатил, ведь весь в дерьме будешь.
Услышав в ответ, что я буду работать аккуратно, он сплюнул под ноги, выматерился и спросил:
— Зачем лопаты взял?
— Навоз копать.
Тяжело вздохнув, он взял в руки вилы.
— Вилы-то держал когда в руках?
— Не приходилось.
— Давай носилки сюда.
Девчонки быстро подставили носилки. Он открыл широкие дощатые двери. Оттуда сильно пахнуло, и девчонки попятились. Не обращая на них внимания, он легко вонзил вилы в коричневую массу, поддел большой пласт и ловко сбросил его на носилки. Второй, такой же заполнил носилки доверху, и я скомандовал девчонкам нести. Бригадир молча сунул мне вилы в руки и, не оборачиваясь, ушел. А я приступил к делу — храбро, с силой воткнул вилы в вонючую массу и… застрял в ней намертво. Спрессовавшийся под коровьими ногами толстый пласт соломы не отпускал вилы, как я не старался. Ребята с носилками наготове с интересом наблюдали за моими телодвижениями. Пришлось сбросить с себя ботинки, влезть босыми ногами в чавкающий навоз. Я перепачкал руки по локоть и ноги до колен, но и с вилами в конце концов справился и попытался снова поддеть пласт навоза так, как делал это бригадир: зубья вил должны были войти в массу под острым углом и пройти под тонким пластом почти параллельно земле. На этот раз мне удалось выполнить задачу, и, окрыленный успехом, я начал подавать на носилки ком за комом. Дело пошло, но не так быстро, как мне хотелось: вилы не каждый раз слушались меня, ребята простаивали, пока я барахтался с отработкой приема. Нужно было что-то предпринять.
К этому времени я уже не боялся запачкаться, так как был уже по уши в дерьме, как точно предсказал мудрый бригадир. Поэтому я отбросил вилы и начал выгребать навоз просто руками
Открытый мной передовой метод оказался намного эффективнее. Я бойко наполнял носилки, ребята тоже приспособились быстро их переносить, и конвейер заработал.
Мы проработали с утра до обеда, после чего я послал ребят мыться, а сам пошел мыться домой: я был похож на черта, и явиться в таком виде в детдом было просто невозможно.
Мама, увидев меня, пришла в ужас и сразу организовала мытье в огороде. Я сбросил всю одежду и около часа отмывался серым мылом и колодезной водой.
После обеда мы вернулись на скотный двор. На этот раз я решил действовать только вилами и к концу дня наконец освоил прием. К вечеру мы вычистили весь хлев и ушли, довольные тем, что сделали полезное для детдома дело.Ляля Якульс
После смерти младшей сестры в апреле 42-го моя мама Зинаида Сергеевна Якульс пошла работать в детский дом. Я пришла в июле, когда детдом готовился к эвакуации. Помню, как мы с Никой сбрасывали тюки с бельем в лестничный пролет с четвертого этажа, а потом на этих же тюках ехали на Финляндский вокзал и пели песню «В далекий край товарищ улетает…».
Мы с мамой жили в бывшей помещичьей усадьбе вместе с Антониной Иосифовной, матерью Марии Вячеславовны Кропачевой, и Еленой Самойловной Бик. Елена Самойловна была пианисткой и на всех детских праздниках играла на фисгармонии. Огород на земле, выделенной нам колхозом, мы начали обрабатывать ранней весной 43-го года. Большой участок целины, спускающийся к реке, нужно было вспахать под капусту. Лошади были заняты пахотой большого поля под картошку, и мы решили пахать на себе, как делали это взрослые. Впряглись в оглобли по четыре человека в каждую и потянули плуг. Пахарем был Сашка Корнилов. Получалось плохо — при повороте мы сами же и затаптывали вспаханные борозды. Пришлось бросить эту затею и перепахать все поле уже на лошади.
Вспоминаю интересную историю, связанную с подготовкой к празднику песни. Наш отряд разучивал старинную русскую песню:
Вдоль по Волге реке снаряжен стружок,
Как на том стружке на снаряженном
Удальцов-гребцов сорок два сидят.
Как один-то из них добрый молодец
Призадумался-пригорюнился.
Ах, о чем же ты, добрый молодец,
Призадумался-пригорюнился?
Я задумался-пригорюнился
Об одной душе красной девице,
Эх, вы, братцы мои, вы, товарищи,
Сослужите мне службу верную:
Киньте-бросьте меня в Волгу-матушку,
Утоплю я в ней грусть-тоску мою,
Лучше в море мне быть утопимому,
Чем на свете жить нелюбимому…
Мы увлеченно играли в лапту перед церковью. В этот момент пришла Ревекка Лазаревна и сказала, что хочет проверить, как мы выучили песню. А мы хотели играть, а не петь. Однако она настояла на своем и заставила нас петь. Тогда Сашка Корнилов подмигнул нам и запел первый:
Плыви ты наша лодочка блатная, да, да,
а мы дружно подхватили:
Куда тебя теченьем понесет,
Воровская жисть такая, ха, ха,
От тюрьмы она далеко не уйдет!
Воровка не сделается прачкой, да, да,
Шпана не ударит урку в грудь!
Грязной тачкой рук не пачкай! Ха, ха!
Это дело перекурим как-нибудь!
Мы проорали всю песню. Наступила тишина.
Мы ждали реакции — разноса, наказания. Ольга Александровна, наверное, отреагировала бы сразу: взорвалась, наорала, может быть, надавала бы пощечин. Интеллигентнейшая Ревекка Лазаревна сидела молча, не шевелясь. Как статуя. Потом встала, выпрямилась и изрекла:
— Еще Горький говорил: «В каждом человеке есть что-то скотское».
Повернулась и ушла.
Еще эпизод. В столовой и на кухне всегда было много тараканов. В одно из дежурств на кухне, как сейчас помню, мы все были в синих платьях с малиновыми оборочками и в фартуках, пошитых неутомимой Марией Николаевной. Повариха куда-то на минуту отлучилась, а кто-то из дежурных открыл большой чан с кипящим супом, и тараканы посыпались в чан с потолка — их обдало паром. Что было делать? Мы сразу закрыли окно раздаточной, тараканов выловили шумовкой и никому ничего не сказали. Не выливать же суп!
Из дневника Мирры Самсоновны Разумовской
Февраль 43 года. Для того, чтобы жизнь в детдоме была интересней и краше, мы делали все, что могли, отмечая общеизвестные праздники: Новый год, Седьмое ноября, Первое мая, а так же придумывали свои: День спорта, День смеха, Праздник урожая и т.д.
Кроме того, всегда праздновались коллективные дни рождения: мы объединяли несколько человек, родившихся в один и тот же день. А иногда, когда мне хотелось поздравить кого-нибудь из детей индивидуально, я дарила им свои стихи.
Лялелечке Якульс
Дорогая, от сердца тебе пожелаю
Быть здоровой всегда и тревоги не знать,
Распрощаться с чужим, надоевшим нам краем
И по улицам Города снова шагать.
Ты живешь в коллективе хорошем и дружном,
Среди славных товарищей, близких подруг.
Замечательна эта хорошая дружба,
И как ценно, когда рядом находится друг.
Через годы, быть может, мы встретимся снова,
(не в Угорах, надеюсь), а где-нибудь там —
На проспекте Большом Ленинграда родного,
Где опять будет место красивым мечтам.
В институт ты пойдешь по дороге широкой,
Чтобы после учебы стране помогать.
Иногда, на досуге о жизни далекой,
О былом будешь с мамой своей вспоминать.
Об Угорах, детдоме, дружине и песнях,
О дежурствах, о том, что ушло навсегда.
И поверь, словно радугой яркой, чудесной
Вновь окрасятся в мыслях былые года!