Из дневника Мирры Самсоновны Разумовской
Так и ехал наш дом на колесах двенадцать дней, а на тринадцатый остановился на неказистой полупустой станции Мантурово.
На грунтовой привокзальной площади нас ожидало около двадцати крестьянских подвод, которые должны были отвезти нас со всем нашим скарбом за сорок километров от станции, в далекую деревню Малые Угоры в отведенное для нас здание церкви. Мы свалили на подводы наши вещи, посадили сверху детей. Обоз двинулся в далекий путь. Чахлые, полуголодные клячи медленно волокли телеги по равнине, бойчее под уклон и останавливались перед подъемами. Приходилось всем слезать и дружно толкать телеги. Начали мы наш поход с утра, к ночи, с многочисленными остановками, проехали половину пути и заночевали на подводах, укрыв детей всем теплым, что оказалось под руками. Это было 2-го августа 1942 года.
Лев Разумовский
Вот и Угоры. Деревня тянется вдоль большака, дороги, по которой мы ехали. Перед каждым серым бревенчатым домом изгородь из жердей. Крестьяне смотрят на нас доброжелательно и с любопытством, наш приезд — большое событие для захолустной деревни. За поворотом дороги посреди большой зеленой поляны стоит высокая розовая церковь с куполом и колокольней. Белые пилястры обрамляют окна на обоих этажах церкви.
Конец долгого пути. Шумная и радостная суматоха. Ящики, узлы, пакеты, коробки заполонили зеленую площадку перед церковью. Весь многочисленный и объемистый груз постепенно втаскивается в открытые полуциркульные церковные двери. На нижнем этаже устанавливаются рядами железные кровати от входа до полукруглого алтаря с тремя высокими окнами. Все старшие ребята при деле. Младшие рассыпались по поляне, радуются зеленой траве, деревьям, солнцу. Весело и радостно оттого, что закончилась утомительная дорога, что мы обрели наконец дом, в котором нам жить.
Втаскивая вместе с Женей Ватинцевым очередной ящик, я уже с паперти слышу знакомый властный высокий голос с напористыми интонациями. В притворе в окружении нескольких местных мужчин стоит Ольга Александровна и, как я понимаю, отчитывает председателя сельсовета. Рослый, грузный небритый мужик с одутловатым лицом, на голове кепка, выцветшая рубаха выбивается из брюк, стоит навытяжку перед нашим директором, хрупкой голубоглазой блондинкой, и что-то бубнит себе под нос, теряясь перед стремительным напором этой миниатюрной женщины. Есть от чего потеряться! Голос Ольги Александровны крепчает с каждой фразой, резкость слов нарастает, глаза буравят председателя.
— Вы были предупреждены заранее! Вы были обязаны подготовить помещение для ленинградского детдома! Обязаны были обеспечить горячее питание в день приезда детей! Ни того, ни другого вы не сделали! Я буду жаловаться на вас в Мантуровский райком партии! Из-за вашей халатности триста блокадных детей сегодня остались голодными! Это даже не халатность! Это преступление! Почему не подготовлена кухня?
Сельсоветчик разводит руками и пытается что-то сказать. Но Ольга Александровна перебивает его:
— Мне не оправдания нужны, а дело! Если через два часа дети не будут накормлены, партийный билет на стол положишь!
Она поворачивается спиной к обалдевшему председателю и продолжает, в том же темпе:
— Мария Степановна! Я иду звонить в Мантурово. Размещайте детей пока в церкви. Роза Михайловна! К вам это тоже относится! Вера Николаевна! Четвертому отряду распаковать матрасы.… А вы что здесь стоите? — напускается она на нас с Женькой. — Взялись носить, так носите, а рот нечего разевать!
Через два часа на поляну перед церковью въезжает телега с большим черным котлом. А спустя еще двадцать минут все мы, старшие и младшие, расположившись на траве или ступеньках паперти, уплетаем горячую густую манную кашу.
Галя Филимонова
Когда нас привезли в деревню, мне было четыре года. Помню вой сирен. Помню запах хлеба в поезде — запах, который разбудил меня, и я закричала от страха, что проспала хлеб, и успокоилась после того, как няня сунула мне в рот сладко пахнущий мякиш.
Помню, как мы лежали на зеленой лужайке перед деревянным домом. В доме стучали, что-то строили, а у меня перед глазами почему-то возник большой каменный дом, серое небо и дядя с фронта, весь перепоясанный ремнями, и конфеты из его рук — мне и сестре…
Помню, как в день приезда я заболела и меня увезли в больницу.
Когда через месяц привезли обратно, весь наш дом был украшен внутри флажками, картинками и воздушными шариками.
В доме было тепло и чисто. И всегда вкусно кормили.
Из дневника Мирры Самсоновны Разумовской
Угоры. Я продолжаю знакомиться с ребятами. Витя Элинбаум, интересный и трудный. Ох, какой трудный! Очень способный, много читает, пишет стихи, интересуется политикой. Неопрятен — любая вещь на нем в течение дня становится тряпкой.
В Ленинграде во время артиллерийского обстрела потерял глаз. Теперь у него протез. Однажды по дороге в детдом я увидела, как Виктор, окруженный деревенскими ребятами, под изумленные выкрики демонстрировал глаз. За это они тут же расплатились с ним четырьмя брюквинами.
У него была отличная память. Он любил пересказывать ребятам прочитанное, таким образом удовлетворяя свое желание быть в центре внимания. Это ему не удавалось, так как ребята не чувствовали в нем ни силы воли, ни твердости. В результате он скатился до паясничания, над ним смеялись, и он стал сторониться ребят, ходил, втянув голову в плечи, угрюмый и одинокий.
Я занялась им. Прежде всего нужно было пробудить в нем чувство собственного достоинства. Поручила ему доклад “Немецкие зверства на оккупированной территории”. Он взялся за дело с большим интересом, зарылся в газеты, он был очень доволен, а я еще больше, и назначила его звеньевым. В диктовке в упражнении на союзы вставила фразу: “Я хочу, чтобы ты стал звеньевым, и верю, что ты будешь хорошим пионером”. После этого я предложила придумать собственные фразы на союзы и сдать мне тетради. Мой прием удался. В тетради Виктора я прочитала: “Вы поверили мне и поняли меня. Я буду стараться, а вы мне помогите”.
Постепенно мальчик подтянулся, обрел некоторую уверенность, выровнялся и успокоился. Однако в дальнейшем с ним было еще много хлопот — человек он был нервный и непредсказуемый.
Ребята в детдоме много пели. Пели, кто что знал. Иногда запевали грустные: “Позабыт-позаброшен” и “Мама”. “Мама” была опасной песней и, как правило, заканчивалась плачем. Поэтому я старалась переключить их на что-нибудь нейтральное, например, просила Иру Синельникову исполнить ее любимую “Гречаныки”. Лучше всех пел Женя Ватинцев. У него был приятный и сильный голос. Любимые его песни “Пара гнедых” и “Песня о неизвестном моряке”, которую он исполнял особенно задушевно.
У Сашки Корнилова свой репертуар — блатные песни. Он пел их со вкусом и настолько залихватски, что многие заразились этим жанром, и переключить их было трудно.
Вообще Сашка был особым человеком — властным и одновременно ранимым, заводным, озорным, но часто впадающим в грусть или даже отчаяние. Он был начитан, пожалуй, больше всех, но при этом любил изъясняться на блатной фене, пересыпая свою витиеватую речь словами “кающийся грешник”, “романтическая баллада”, “насунуть”, “притырить”, “урки”, “шкварки” и т. д.
Однажды я случайно наткнулась на оставленную им на тумбочке тетрадь с заглавием “Моя борьба с администрацией”. Эпиграф: “Я не переношу приказы”. Дальше записи: “1. Чрезвычайно трудно сидеть на уроках. Меня мучают кошмары. 2. Урок геометрии. Учитель зекает, как аллигатор, и не дает пошевельнуться. 3. Учитель вопит, как гад. Ох, как он мне надоел!”.
Володя Панфиленок тоже трудный парень. Наверное, из-за своего роста. Он больше других страдал от голода и никак не мог наесться. Наша медсестра Валя однажды сообщила мне, что лежащие в изоляторе с чесоткой (чесотка была бичом детей, переходила от школьников к дошколятам, от воспитанников к взрослым, и справиться с ней удалось только через несколько месяцев). Панфиленок и Элинбаум часто вылезают в четыре утра из окошка изолятора и пропадают где-то до завтрака. Вечерами же едят овощи, яйца, ягоды и пьют молоко.
Я немедленно пошла в изолятор. Не прошло и получаса, как Панфиленок признался, что они с Виктором ходят в деревню Поломы, где меняют на еду вещи Виктора. За рубаху — чугун картошки, за брюки — пару яиц, два огурца и брюквина. “Казенное белье не меняли”, — уверял меня Панфиленок. Я сделала вид, что поверила.
После праздника у меня в отряде пропали казенные брюки. Мои розыски ни к чему не привели. Поздно вечером, когда я шла домой мимо изолятора, из окошка высунулся Виктор и попросил зайти к нему. В изоляторе было темно. На койке сидел Виктор, завернутый, как римлянин в тогу, в красное байковое одеяло. Потом он встал в позу и театрально произнес:
— Я решил помочь вам поймать вора. Этот вор — Панфиленок!
Последовавший разговор с Панфиленком оказался ниточкой, которая помогла размотать целый клубок. Сначала он проклял своего неверного друга, а потом подробно рассказал, где, когда, и что променял он сам. Он назвал еще нескольких ребят, занимавшихся тем же промыслом — обменом казенных вещей на еду в соседских деревнях.
Дело приняло серьезный оборот. Ольга Александровна потребовала любой ценой вернуть казенное имущество. И на другой день утром Ревекка Лазаревна, надев военную гимнастерку и прицепив к ремню внушительную финку, отправилась в Поломы, подхватив для подкрепления Веру Рогову и Элинбаума с Панфиленком как участников мены. Они заходили во все избы, где имел место обмен, и, угрожая судом, получали назад свои вещи.
Вечером все “меняльщики” предстали перед директором, и началась разборка. Провинившиеся ребята держались по-разному. Леня Баринов винился легко, слезно просил прощения и клялся, что больше это не повторится. Коля Леонтьев, высокий, всегда улыбающийся парень, держался спокойно. Он сразу признался во всех своих грехах и покорно отправился по деревням собирать все, что успел наменять.
С Виктором Элинбаумом оказалось сложнее. Он отпирался, путался, открывая свои секреты не сразу. Ольга Александровна быстро разобралась в этой игре и приказала запереть его в подвале, чтоб поразмышлял на досуге. Одиночество и темнота сработали быстро, уже на другой день несколько простынь вернулись в кладовую нашей кастелянши.
С Панфиленком было еще труднее. Сознавшись в экспроприации двух простыней и обмен их на яйца и пряженики (пирожки с картошкой), он подозрительно быстро вернул их. А вечером обнаружилась пропажа двух простыней в соседнем отряде. Вся комбинация оказалась проще пареной репы: вместо того чтобы утруждать себя походом за несколько километров, гораздо проще было забрать одеяло с койки соседа и честно рассчитаться с назойливыми воспитателями…
16 августа 1942 года.
Вечер, посвященный открытию детского дома. Я прочитала свой “Ленинградский дневник”, написанный в один присест в мае 42 года.
Пережитое впервые читала на людях. Их искренняя реакция (многие плакали) меня очень взволновала.
Этот вечер еще больше сблизил меня с ребятами. В моих строках они услышали то, что пережили сами.
18 августа. Мой отряд вчера и сегодня помогал колхозу — теребили лен. День был жаркий, наш участок поля находился недалеко от берега Унжи, поэтому соблазн был велик. Я разрешила сделать перерыв. Однако купаться нам не пришлось. Около спуска к реке мы встретили Ревекку Лазаревну, которая решительно завернула нас назад, сказала что, пока мы не выполним положенную норму, ни о каком купанье не может быть и речи. Норму мы выполнили, но купаться было уже поздно.
Лев Разумовский
Сельсовет выделил нам еще несколько домов рядом с церковью, в которых разместились дошколята с воспитателями, столовая с кухней, лазарет. Началось строительство бани.
Мария Николаевна Рогова организовала кружок кройки и шитья. Я тоже искал дела и организовал кружок рисования. Вспомнив свои занятия во Дворце пионеров, я начал приучать ребят рисовать с натуры — ставил им простые натюрморты, а также поощрял их к вольным композициям — рисуй, что тебе интересно.
Среди ребят самым способным оказался маленький черноглазый мальчик Завен Аршакуни. Он легко схватывал суть моих требований и выражал свою мысль в рисунках лучше всех.
Недалеко от деревни Ступино я обнаружил в овраге выходы бурой глины, накопал ведро и принес ребятам. Так наш кружок рисования превратился в кружок рисования и лепки.
Первое задание вылепить с натуры кошку оказалось слишком трудным. Дети, привыкшие к плоскостным изображениям, вылепили кошек плоскими с тоненькими ножками, свисающими частоколом от живота.
Однако после моих объяснений в нескольких вылепленных фигурках можно было узнать кошек, а кошка Завена была лучше всех! Высушенные фигурки дети с удовольствием раскрасили акварелью. Других красок у нас не было.
После того как мы устроили в столовой маленькую выставку наших работ, Ревекка Лазаревна предложила мне оформить отсек в церкви, отведенный для игр и клубной работы.
Я с радостью взялся за это дело и решил расписать стенки сюжетами из сказок Пушкина, как в “Комнате сказок” в ленинградском Дворце пионеров.
На другой же день один из отсеков церкви был отгорожен высокими деревянными рамами, которые местные столяры обшили белой чистой фанерой, аккуратно подогнав лист к листу.
Я собрал все имеющиеся материалы — иллюстрации, книги, учебники — и начал работать. Добросовестно перерисовал все иллюстрации Билибина к сказкам “О золотом петушке”, “О царе Салтане”, “О рыбаке и золотой рыбке”, расположив их вольно по четырем стенам
В центре поместил круг с портретом Пушкина, срисованным со школьной тетрадки.
Работа над этими незатейливыми росписями доставила мне много радости. Открытая мною новая техника — «роспись акварелью по фанере» — дала неожиданный результат: рисунки красиво расцветились на теплом тоне березовой глади.
Занимался я этой комнатой недели две, и все это время ребята с интересом следили за моей работой, радовались появлению новых персонажей, советовали, вспоминали стихи, сопереживали, т.е. оказались стихийно вовлеченными в творческий процесс.
Моя работа и контакты с ребятами имели неожиданное продолжение. Однажды утром Ревекка Лазаревна вызвала меня к себе и сказала:
— Ты уже взрослый, и дальше считать тебя воспитанником мы не можем. Мы убедились, что ты можешь быть полезным, если начнешь работать в детдоме как пионервожатый третьего отряда. Тебе будет выдаваться зарплата, и теперь ты сможешь ночевать не в церкви, а дома.
— А что я должен делать?
— Проводить воспитательную работу: следить за порядком, организовывать отряд на полезные дела, проводить политинформации по газетам, учить ребят ходить на лыжах, рассказывать им то, что считаешь нужным. В общем, ты должен будешь делать все то, что делает сменный воспитатель. Вот, например, сегодня нужно во время уложить детей спать и остаться дежурить на ночь. Согласен?
— Так они меня не послушаются!
— Послушаются. Я объявлю о твоем назначении, и все будет в порядке.
Слегка ошеломленный таким предложением, я весь день думал. Посоветовался с Миррой — и согласился.
Вечером Ревекка Лазаревна привела меня в отряд, представила, сказала, что ребята отныне должны меня слушаться и относиться ко мне как к воспитателю и ушла. Я остался один на один с тридцатью гавриками, каждый из которых был моложе меня всего на три-четыре года. С любопытством разглядывали они меня в новой для них роли. Лукавство и скепсис в их глазах были настолько откровенны, что я сначала растерялся. Собравшись, я стал рассказывать то, что знал сам о художниках, об их жизни, о судьбе их картин. Постепенно скепсис сменился интересом, а когда я рассказал о сумасшедшем, который порезал картину Репина “Иван Грозный убивает своего сына”, посыпались вопросы. К десяти часам я закончил и предложил ребятам идти спать, что они, к моему удивлению, послушно выполнили.
Однако радость моя оказалась преждевременной. Увлекшись собственным рассказом, я забыл, что в церкви, кроме моих ребят, размещались еще два отряда — второй и четвертый, еще шестьдесят человек. Войдя в полутемный зал, освещенный двумя, свисающими с потолка керосиновыми лампами-молниями, я застал такую картину. Некоторые ребята уже лежали под одеялами; другие, собравшись в группки, что-то бурно обсуждали; несколько девочек у открытого жерла печи слушали чтение сидящего в центре их кружка с книгой на коленях Кольки Иванова; несколько мальчишек в кальсонах и рубахах прыгали с койки на койку и с хохотом лупили друг друга подушками. В зале стоял невообразимый шум. Перекрывая его, я закричал:
— Ребята! Десять часов! Отбой!
Несколько голов поднялись с подушек и с удивлением уставились на меня; остальные, не обращая внимания, продолжали свои разговоры и игры.
— Отбой! Всем по кроватям!
Ноль внимания. Что делать? Укладывать каждого насильно? И вдруг с койки среднего ряда поднялась худая фигурка. Два пальца в рот — и оглушительный свист перекрыл все шумы. В наступившей на секунду тишине прозвучал резкий повелительный окрик:
— Тихо, шпана! Лева дежурит!
Дальше было, как в кино. Сначала, как по мановению волшебной палочки, разом выключился звук.. Потом ребята быстро нырнули под одеяла, уже через несколько минут в зале воцарилась тишина, нарушаемая лишь дружным сопением. Я пробрался по ряду к Сашкиной кровати. Он не спал.
— Ну, герой! Спасибо тебе!
— И вам мерси, товарищ воспитатель!
— Как это ты их сразу? Ты мне здорово помог!
— А чего тут такого? Пара плевых. А знаешь, почему помог?
— Почему?
— Наклонись. На ухо скажу.
Он садится, я наклоняюсь.
— Потому что шпана не ударит урку в грудь…
Сашка хохочет. Я зажимаю ему рот рукой и валю на койку.
— Молчи, дурак, разбудишь!
— Разбужу — снова положу! — буркает Сашка. Мы расстаемся, довольные друг другом.
Из дневника Мирры Самсоновны Разумовской
30 августа 1943 года. К сожалению, не все было розово в нашей коллективной жизни. Мне пришлось столкнуться с фактом детской зависти и детской жестокости.
Пределом мечтаний детей всегда была работа на кухне. Зная это, я старалась пропустить через кухню весь мой отряд. Однажды я отправила на кухню Иру Синельникову, синеглазую, тихую, всегда грустную девочку. Она была замкнута, неразговорчива, не сумела, как другие, сблизиться с кем-нибудь, найти себе подругу. На следующий день я встретила Иру бледной, с распухшим носом и заплаканными глазами. На вопрос, что с ней, она тихим голосом попросила меня снять ее с кухонной работы. На мой вопрос о причине отказа она не ответила и ушла, так ничего и не объяснив. Вечером я пошла к ней поговорить на эту тему и, поднимаясь по лестнице, услышала чей-то плач. Оборачиваюсь и вижу Нину Николаеву, которая работала вместе с Ирой на кухне.
— Что с тобой? О чем слезы?
— Я боюсь идти спать. Меня тоже будут бить, как били Иру…
— Как бить? За что? Кто бил? Ну-ка рассказывай.
Молчит.
Тогда я поднялась в спальню девочек и там очень быстро узнала обо всем происшедшем. Организовала избиение Ляля Спажева, маленькая юркая девочка, очень активная, оказывавшаяся всегда в центре детских игр, ссор и разборок. Подговорив девчонок заранее, она крикнула ночью «Полундра!», после чего целая группа накинула одеяло на спящую Иру и начала ее избивать.
На другой день был собран совет детского дома и все участники заговора.
Все девочки, принимавшие участие в этом гнусном деле, плакали, изображали себя жертвами и валили вину друг на друга. Одна Ляля была относительно спокойна и членораздельно отвечала на вопросы. На главный вопрос, почему били, ответ был:
— Били, потому что все били.
Совет детдома постановил: всех, кто избивал, изолировать от коллектива. Их на время рассадили в баню, на колокольню, в отдельные комнаты. Лялю Спажеву постановили исключить из пионеров, а также из воспитанников детдома и временно перевести ее на работу няни в дошкольной группе. Она приняла это решение внешне спокойно и вечером переселилась из церкви в дом с дошколятами. Прошло около двух недель. Девочка сильно изменилась. На работе она не уставала, но изгнание из детского коллектива далось ей не просто. Из бойкой задиры она превратилась в какое-то жалкое существо, замкнулась в себе, ходила с опущенной головой.
Мне захотелось помочь ей. В конце концов, в чем состояла наша главная задача? Вернуть к жизни ребят, которым война, блокада жестоко переломала личные судьбы. Мы теперь в равной мере несли ответственность за всех них — за добрых и злых, за легких и трудных. Надо было готовить их к будущей жизни, и от нас, от нашей гибкости, ума, нравственных качеств зависело, с чем, с каким багажом они покинут детский дом: с запасом злобы и обиды или с добром, с пониманием нашей реакции на их дела и ощущением справедливости как общего климата детского дома.
Надо было возвращать Лялю в детский коллектив. Но куда? Возвратить в ее же третий отряд? Я боялась рецидива. Поэтому я решила перевести в четвертый отряд, взять к себе.
Я надеялась, что устоявшийся климат моего отряда, в котором ей было бы невозможно верховодить, повлияет на нее хорошо.
После серьезных бесед и получении согласия сторон (Ольга Александровна, вопреки моему ожиданию, сразу согласилась, а ребят пришлось уговаривать), Ляля под мою диктовку написала заявление на имя директора и в адрес совета детдома и в эту ночь спала уже в общей спальне.
Когда я пошла проверить, как она устроилась, она внезапно бросилась мне на шею и заплакала. С тех пор она явно переменилась. Стала спокойной, деятельной, слушалась меня с первого слова и приходила ко мне со всеми своим проблемами.
Неожиданные взрывы настроений, поступки блокадных детей часто ставили меня в тупик.
Однажды после переезда нашего отряда в сельсовет за мной прибежали взволнованные Витька Шерстюк и Юра Шумелин.
Из их слов я поняла, что Виктор ударил Лялю по голове и Ляля умирает.
Я бросилась бежать в сельсовет, проклиная себя за свою короткую отлучку.
Ляля лежала бледная, неподвижная и почти без пульса. На темени — большая шишка. По дороге я, к счастью, встретила медсестру, и она побежала в изолятор за камфарой.
Укол подействовал почти сразу. Бледность сошла, и Ляля заснула.
Этот случай показал, что ребят никогда нельзя оставлять одних.
Я стала искать виновника происшествия. Ребята, оказывается выгнали его на улицу.
Поздно вечером он вернулся. Испуганный, взъерошенный, приготовившийся к крику, нападениям, обвинениям.
Я выгнала любопытных и спокойно предложила ему сначала поужинать, а потом поговорить.
Реакция оказалась настолько же неожиданной, насколько бурной. Он разрыдался и заявил, что не хочет жить. «Отпустите меня добром, я все равно убегу, куда глаза глядят…».
Я сидела молча, ожидая, когда закончится эта истерика. Разговор, упреки, обвинения или нравоучения в этот момент были бессмысленны. Я предложила ему попытаться уснуть и перенесла разговор на другой день.
Драки, обиды, выяснения отношений вообще характерны для эмоциональных и реактивных от природы детей. У наших детей все эти качества были особенно обострены.
Валя Иванова
В Мантурово поезд пришел ранним утром, и мы отправились дальше, минуя леса, поля и придорожные деревни.
Меня вместе со старшими ребятами поселили в церкви, а Тосю с малышами в деревянном, как сказали, поповском доме. Я сразу же стала просить Ольгу Александровну вызвать из Ярославской области мою сестру Люсю. После приезда мы с Люсей никогда не расставались. Всегда вместе, ночью и днем, в церкви и в столовой.
С 1 сентября началась школа. Я оказалась в шестом классе вместе с деревенскими ребятами. Русский язык и литературу вела у нас наша воспитательница Мирра Самсоновна. Она давала нам хорошие знания. Я и мои подруги хорошо учились по основным предметам, но немецкий “фашистский” язык никак не хотела учить, о чем в дальнейшем я не раз пожалела.
Уроки мы делали в пионерской комнате, расписанной на сюжеты сказок Пушкина. Уютно, тепло и таинственно было в этой комнате вечерами.
Летом мы ходили босиком. Желающим выдавались лапти и онучи. К зиме всем нам сшили зимние пальто на вате из одеял защитного цвета и раздали валенки. Рукавицы мы шили себе сами или вязали, кто как умел. Моя Люся была освобождена от полевых работ, потому что вязала всем кофты, распуская старые. Из нескольких старых и рваных получалась одна новая и красивая.
Я была прикреплена к кастелянше. Гладила, чинила белье, пришивала пуговицы, готовила белье к банному дню. Все воспитанники детдома имели свои личные номера, которые каждый из нас вышивал на своем белье, чтобы не перепутать с чужими.
В Угорах были многодетные семьи фронтовиков, и мы, пионеры, шефствовали над ними: мальчики пилили и кололи дрова, девочки нянчились с малышами, я пару раз стирала в щелоке из золы. Мыло было редкостью. Когда настала пора ягод, нам сделали из больших консервных банок ведерки, с которыми мы ходили в лес. Каждый должен был сдать определенное количество ягод или грибов на кухню.
В детдоме нас приучали мыть полы, готовить, гладить. Ольга Александровна учила нас вышивать на пяльцах. Столы в столовой придвигались к окнам, мы усаживались на скамьи со своими пяльцами, вышивали и пели, как в тереме в старину. Вообще, песни всегда сопровождали нашу детдомовскую жизнь. Мы пели на прогулках, по дороге в лес, в школу, в праздники и будни.
Умение вышивать осталось у меня на всю жизнь, и потом я даже зарабатывала этим ремеслом.
Очень любили мы театр. Особенно запомнилась мне постановка пьесы “Голубое и розовое”. Я играла в ней гимназистку. Костюмы делали мы сами. Форменные гимназические фартуки шили из накидок на подушках. Работа на репетициях и участие в спектакле так мне понравилось, что в дальнейшем я дважды поставила эту пьесу со своими учениками в Тихвинском педучилище и в Кондратьевской средней школе.
Ревекка Лазаревна Златогорская
Поскольку мы жили в глуши и были оторваны от мира, воспитатели должны были проявлять все свои способности и все свои возможности, чтобы сделать жизнь своих детей краше и интересней. Моя задача состояла в том, чтобы давать идеи, и в этом плане, мне кажется, мы прожили неплохо. Что касается материального благополучия, то тут трудно переоценить вклад Ольги Александровны. Среди других детдомов наш, насколько я знаю, был наиболее обеспечен необходимым питанием и одеждой.
Если старшие дети доставляли нам много хлопот, то дошколята всегда радовали. У них всегда царили образцовый порядок и чистота.
Можно с ответственностью сказать, что дошкольные работники во главе с Марией Степановной Клименко совершили настоящий подвиг.
Дети из приемников попадали в детдом стрижеными наголо, у нас же волосы у девочек отрастали, и со временем у каждой был завязан бант. Одежда на детях всегда была чистой, у каждого через плечо висела сумочка с носовым платком, украшенная вышивкой. У всех дошколят были мягкие домашние тапочки, также сделанные руками их воспитательниц.
В дошкольном отделении существовал четкий распорядок дня. Утром умывание, полоскание ртов, завтрак, затем прогулки, игры, обед, тихий час. Во время классных занятий Люся Чидина играла на фисгармонии и учила детей танцам и песням.
В праздники малыши активно участвовали в представлениях: пели, играли, читали стихи и танцевали.