Лена вернулась с Муркисом из сада очень взволнованная и возбужденная.
— Ты знаешь Ларису Владимирскую, нашу соседку?
— Это такая высокая блондинка, мать Таниной одноклассницы?
— Да. Я сегодня встретила ее в саду, и она буквально набросилась на Муркиса. Она сказала, что он красавец, что он вылитый ее Пушок, который прожил у них двенадцать лет, а месяц тому назад вышел погулять во двор и пропал. Она кормила его парной телятиной, он по полгода проводил на их даче под Лугой, поэтому ему хватало воздуха и витаминов, а когда он болел, она выписывала ему лекарства из Вены, но он пропал, и теперь дети и она в страшном стрессе, и она уже не спит целый месяц и живет только на седуксене. И ты знаешь, что она предложила?
— Нет, – вяло ответил я, немного окосевший от подробного жизнеописания Пушка Владимирского.
— Она попросила отдать ей Муркиса, потому что он как две капли воды похож на ее Пушка, и она, когда увидела его, даже задрожала. Когда она говорила, у нее были слезы на глазах.
— Ну и что ты ей ответила?
— Я сказала, что посоветуюсь с тобой. Вообще, она так переживает… Я подумала, может быть, там, под Лугой, Муркису будет лучше жить на воздухе и на телятине, чем в нашей мрачной квартире с видом на помойку… Но, с другой стороны, так неохота его отдавать… Мурик! Ты мой маленький! Ты мой хороший! Ты мой красавчик! А ты знаешь, что она мне предложила?
— Не знаю.
— Они богатые люди, муж директор фирмы, это их “Мерседес” стоит у нас во дворе, в общем, она сказала, что она за Муркиса отдаст хоть сейчас пятьсот долларов!
До сих пор я слушал всю эту дребедень рассеянно, отстраненно фиксируя происходящую в Ленинской душе борьбу человеколюбия с котолюбием. Зная Лену очень хорошо, я решил действовать осторожно и окружать ее издалека, чтобы не спугнуть рыбку.
— Я помню мать Ларисы. Славная такая старушка. Что-то ее давно не видно.
— Она умерла уже года два тому назад.
— Говорят, она была певица?
— Отличная! У нее было прекрасное меццо-сопрано.
— А отец Ларисы жив?
— Ну что ты! Он умер давно, еще до смерти матери.
— Значит, она сирота? — начал я сужать круги.
— Конечно! Круглая! И поэтому она была так привязана к этому коту!
Рыбка сама стремительно приближалась к крючку. Теперь нужно было подвести ее поближе.
— Ты говоришь, что она была очень расстроена?
— Это не то слово! Она рыдала у меня на плече!
— Рыдала? Это ужасно!
— Да, рыдала. Она сверхэмоциональна и вообще истеричка.
— Да, — с тяжелым вздохом сказал я, — дела… Что же делать?
— Не знаю. Конечно, Муркиса жалко, но, наверно, придется отдать…
Рыбка клевала. Пора была подсекать.
— Ты говоришь, она уже месяц на седуксене?
— Да. И каждую ночь плачет.
— Ну что же, — сказал я со вторым тяжелым вздохом. — Круглая сирота, истеричка, сидит на седуксене… Ничего не поделаешь, надо отдавать.
— Надо отдавать, — как эхо, отозвалась Лена.
— Утешить сироту…
— Утешить, — сказала Лена, и глаза ее увлажнились.
— За пятьсот долларов! — рванул я удочку!
Лена тупо посмотрела на меня, как бы сквозь стекло, потом гордо выпрямилась и изрекла:
— Друзей не продают!
Потом подумала и добавила:
— А ты знаешь, что она мне предложила напоследок?
— Не знаю, — ответил я, как-то сразу утратив интерес к вопросу.
— Она сказала: “Пока вы с Левой будете решать, зовите его с сегодняшнего дня Пушком. Пускай привыкает”.
— Ну вот еще! — возмутился я. — Никаких Пушков! Ишь, чего захотела! Муркис останется Муркисом. Это принципиально! А уж если хочет Пушка, тогда еще плюс сто долларов! И ни цента меньше!
Лена грустно на меня посмотрела, схватила Муркиса в объятия, трижды поцеловала между ушами и унесла в другую комнату.