В первое лето нашего знакомства с хутором судьба послала нам разных соседей, с которыми мы были вынуждены общаться на уровне коммунальной кухни.
Ближайшими соседями оказались болтливая полная женщина, которую девочки сразу окрестили «толстухой», и ее брат, пожилой седовласый мужчина, который в ответ на наше «Здравствуйте!» повернулся к нам спиной.
Мы это учли и приняли навязанную нам форму отношений – больше с ним не здоровались и «держали его под контролем». К этому были основания. Сначала Бернодос намекнул мне, что наш сосед – большой начальник, а потом толстуха проговорилась Лене, что ее брат – начальник внутренней тюрьмы в Ленинграде.
После этого мы перестали слушать «Голос Америки» и «Би-Би-Си» по приемнику в то время, когда наш тюремный брат находился дома, или уходили в лес, пряча наш ВЭФ в корзинке для грибов. В этих противоправных действиях неоценимую службу оказывала нам маленькая белая собачка, которая громко лаяла за нашей стенкой, когда ее хозяин находился дома. А не слушать радио мы никак не могли – в мире происходили крупные события, был август 1968 года.
В один из тревожных дней после ввода советских танков в Прагу Лена отпустила меня в лес за новостями, а сама осталась дома.
Я отошел от хутора на километр, залез в густой и высокий малинник и начал слушать. Слышно было прекрасно – «заглушки» не работали на Литву, и я, переживая за чехов, одновременно наслаждался чистым звуком, который в Ленинграде был невозможен.
Где-то сзади хрустнула ветка. Из-за куста выскочила белая собачка, подняла ногу на пенек, облаяла меня и исчезла за стволами. Хруст повторился. Я выключил приемник.
Это был, конечно, он – наш сосед, начальник тюрьмы.
Я зашагал домой. Рассказал Лене о случившемся и добавил, что мы на крючке. Сосед нас заложит. Лена отреагировала удивительно:
– А ты не думаешь, что ему тоже интересно послушать? А от тебя он прячется, потому что боится, что ты его заложишь…
Через пару дней Лена оставила на окошке книгу «Путь Христа» французского философа Ренана, которым очень увлекалась.
Вечером к ней подошел наш сосед, поздоровался и попросил почитать книжку про Христа.
– А откуда вы знаете, что у меня такая книжка?
– На окошке у вас лежала, я название и прочитал.
– Во-первых, я ее сама читаю, – обозлилась Лена. – А во-вторых, я не советую вам подглядывать в чужие окошки.
Одной из ярких фигур соседей «не нашего профсоюза» была Надежда Федоровна, крепкая и подвижная женщина лет пятидесяти, которая работала буфетчицей в школе. Лена общалась с ней ежедневно на кухне около керогаза, а Надежда Федоровна учила ее жить. Надежда Федоровна привезла на хутор большой фаянсовый сервиз: двенадцать чашек с блюдцами, пять чайников, тарелки двух размеров, всего пятьдесят два предмета. Показала Лене. Похвасталась, как он к ней попал.
«Вот, значит, работаю я завхозом. Дети балуются, мусорят, часто бьют посуду. Уронят – и пропало. Мы составляем акт на разбитую посуду и списываем ее. Она должна быть уничтожена и свезена на свалку. Я и пишу «бой вывезен на свалку». А сама его прячу. На другой месяц я комиссии старый бой показываю, и нам восстанавливают новый набор посуды. Так и набралось.
Насчет чая тоже расскажу. Не утаю. Чай на детей мы получаем в пачках. Пачки частично забираем себе, а детям лишь бы желтая вода была. А иногда и жидкого чаю не даю, а корочку хлебную на плите обожжешь, кипяточком зашпаришь – и та же желтая вода.
А сахар привозят в мешках. В кладовке мешок раскроешь, рядом два ведра с водой поставишь, к утру уже мешок не 50 килограммов весит, а 53, а то и 55. Я чай сладкий люблю. По три ложки кладу».
Лена возвращалась каждый день из кухни с выпученными глазами и подробно пересказывала мне жизненные уроки почтенной Надежды Федоровны. Я советовал ей не волноваться и запоминать все фокусы и приемы для нашего дальнейшего семейного процветания и обогащения. Большие и красивые глаза Лены выпучивались еще больше, и она замолкала на некоторое время, а мне было очень трудно в течение двух-трех минут не фыркнуть. Больше я не выдерживал.
Неистребимая любовь Надежды Федоровны к тому, что плохо лежит, кончилось для нее плачевно. После ее отъезда в Ленинград Бабутя обнаружила пропажу двух больших подушек и подняла большой шухер. Умная Алдона, оказавшаяся в это время на хуторе, предложила арестовать оставленный Надеждой Федоровной фаянсовый сервиз.
На следующее лето Надежде Федоровне, приехавшей как ни в чем ни бывало, был предъявлен ультиматум: сервиз за подушки! Несмотря на вопли, слезы и заверения в том, что она никаких подушек не видела и не слышала, и не знает, о чем речь, любительницу сладкого чая с позором выдворили с хутора – без сервиза. С Бабутей шутки были плохи!
Мы трое – Бернодос, Федор (новый сосед) и я – сидим на лавке около сарая. Бернодос закончил возиться с сеном, скрутил себе цигарку, покуривает, благодушно настроен. Присел рядом со мной. По всему видно, хочет душевно поговорить. Федору к вечеру деваться некуда, и он тоже пришел в мужскую компанию. Он в своем неизменно красном берете, щербатый рот, как всегда, полуоткрыт, давно небритая щетина проступает отдельными островками на лице и шее, глазки маленькие, постоянно бегают. Федор – милиционер из Ленинграда. Жена его, склочная баба, прячет от Лены спички из общей кухоньки, сколоченной Бернодосом для дачников. Сынок Федора Вовка, хмурый двенадцатилетний подросток, глядит, как мать, исподлобья. Лицо злое, взгляд рыскающий. Послал бог соседей, хуже не придумаешь…
Бернодос бросает окурок на землю, затаптывает его сапогом и начинает разговор.
– Вот нам, если бы молиться сейчас, троих надо. Чтобы порядок был.
– Кого троих?
– Попа, раввина и ксендза.
– Мне раввина не нужно.
– Почему?
– Я атеист.
– Чего?
– Я говорю – я атеист.
– А что это такое?
– Спроси у Федора. Он тоже атеист.
Глазки у Федора останавливаются. Рот раскрывается еще шире. То ли я его оскорбил, то ли похвалил. Наступает общая пауза. Надо помочь собеседникам.
– Ты же партийный, небось?
– В натуре.
– Опиум для народа не признаешь?
Федор балдеет еще больше. Надо закругляться.
– Ну, попов уважаешь? В церковь ходишь?
– Ты что? Охренел, что ли?
Бернодос прячет в усах улыбку. Наш диалог ему явно нравится.
– Ну вот, Бернодос Иосифович. Федору попа не надо, мне раввина – тоже. Так что зови себе ксендза!
– А на кой он мне? – Бернодос поднимает брови, будто не понимает, о чем речь. – Что я, ксендзов не видел?
