Хозяева

Семья у Бернодоса большая. Две старших дочери Стася и Алдона живут и работают в Игналине, они изредка навещают отцовский хутор. Два старших сына Казимир и Анастас – где-то в военных городках.

На хуторе вместе с Бернодосом живут еще его жена, четырнадцатилетняя дочь Марите, двенадцатилетняя Онуте и последний сын Микал, лопоухий, ленивый и дурной. В отличие от других членов семьи, постоянно работающих, Микал от работы отвиливает, а если не удается, то выполняет заданное, как тот дурак из немецкой сказки – все у него валится из рук, падает и рассыпается.

Последний его подвиг не на шутку взбесил Бернодоса, который поручил ему перенести десятилитровую бутыль с керосином из хлева в сарай. Микал как-то неловко ухватил ее, споткнулся о камень и выронил драгоценную бутыль.

– Ну что мне с Микалом делать? – в сердцах спросил меня Бернодос. – Убить мне его, что ли?

Внуки, худенький пятилетний Вальдук и трехлетняя Виолетта, неразлучны. Вальдук как старший опекает круглолицую голубоглазую сестренку, возглавляет ее и, подражая взрослым, бранит.

Целые дни вся голопузая троица, включая Машку, носится по хутору, оглашая воздух звонкими криками, смехом или плачем при очередной ссоре.

Жена Бернодоса, невысокая, жилистая, крепкая, как корень дуба, смотрится матерью статного и ладного мужа, хотя она моложе его на несколько лет. Коричневое от загара лицо очерчено сеткой морщин. Она не говорит по-русски. Может быть, поэтому мы за девять дачных лет в Игналине так и не запомнили ее имени, а звали так, как звали ее внуки – Бабутя. То есть бабушка.

С самого раннего утра и до темноты Бабутя не перестает трудиться: доит коров, выгоняет их в стадо, кормит семью из огромных чугунных сковород жаренной на сале картошкой, задает корм свинье и теленку и снабжает нас парным молоком в трехлитровых банках из голубого стекла, сметаной, яйцами, творогом и маслом собственного изготовления.

Все это, вместе с лесными ягодами и жареными грибами, моментально исчезает в наших надышавшихся лесным озоном, отвыкших от натуральной пищи ртах.

Целые дни Бабутя проводит на огороде. Окучивает картошку, что-то поливает, что-то подкапывает на грядках. С землей обращается фамильярно – где лопатой, а где просто руками – большими, как у мужика, клешнями, покрытыми рельефными венами. Ногти черной рамкой окаймляют крючкообразные пальцы.

Однажды в огороде Бабутя повстречала здоровенную крысу, которая грызла морковь. Бабутя грудью бросилась на защиту своего добра. Она упала лицом вперед и попыталась схватить крысу голыми руками, но та юркнула в нору. С невероятной скоростью старого крота Бабутя ринулась рыть нору вслед за удирающей крысой и так в погоне пробороздила в огороде извилистую траншею длиной метров двадцать, однако крысу не поймала и очень горевала по этому поводу.

С самого начала мы завели свой гроссбух, где каждый день записывали взятые продукты и их цены, установленные Бабутей. Поскольку она оказалась неграмотной, счет проверяли Марите с Онутой в конце каждой недели. Вскоре наши хозяева отказались от проверки моих записей и предпочли получать общую сумму в конце месяца, полностью доверяя нашим расчетам.

Заботы о хозяйстве в крестьянской семье четко разделены: девочки таскают воду из колодца, стирают, помогают матери в огороде, доят коров. Бернодос обустраивает хутор, косит, пашет большое картофельное поле рядом с домом, возится с конем и телегой.

Бабутя часто бранит Бернодоса, размахивая своими коричневыми узловатыми клешнями, а он, как правило, молчит, иногда вставляя одно-два слова в ее пулеметные очереди.

Как-то после очередной стычки я посочувствовал Бернодосу:

– Ну что? Опять тебе досталось?

– Да ну, досталось. Что с нее взять? Она и паровоз-то в одной Игналине видала…


Как-то, вернувшись из леса, мы обнаружили около бани странное сооружение, напоминавшее помесь мотоцикла с гильотиной.

На мой вопрос Бернодос ответил кратко: «Щепу драть».

Щепа – слово для меня знакомое. Щепой были покрыты крыши всех деревянных домов на хуторах и в самой Игналине.

На другой день мы проснулись от страшного шума и грохота. Рядом с гильотиной стоял трактор. От него тянулся широкий привод, запускавший целую систему блоков и валиков. Между двумя крепкими деревянными брусами носился взад и вперед тяжелый плоский топор, с треском откалывающий щепу от коротких чурбашек, которые быстро подсовывал бесстрашный Бернодос.

Когда мы все высыпали на крыльцо, он остановил свое чудо техники и приказал никому не подходить к работающей машине ближе, чем на десять метров: «А то все руки-ноги оторвет!»

Мы охотно послушались. Уж очень устрашающе выглядело это нелепое чудовище, изрыгающее щепу из своей пасти.

Готовую щепу Бернодос собирал в пачки по десять штук в каждой и продавал по 50 копеек за пачку.

Как-то я, случайно пересчитав щепу в пачке, обнаружил вместо десяти двенадцать штук и сказал Бернодосу, что он ошибся. Он ухмыльнулся: «А ты пересчитай другую». Я пересчитал другую и к удивлению насчитал тринадцать штук.

– Это как же?

– А я всегда подкидываю купцу лишнюю щепу. Щепа тонкая, может гвоздем расколоться. Он другую возьмет и меня вспомнит. А другой раз опять понадобится ему щепа – отгадай, кому закажет?

Этот же подход – «лучше передать, чем недодать» – он воспитал и в детях. В первый же день нашего появления на хуторе хозяйские дочки принесли нам по чашке крупной лесной земляники за смехотворно малую цену. Мы предложили им приплатить, они разом отказались, а нам еще добавили по горсти из своего кузовка.

В дальнейшем мы уже никогда не покупали землянику. Ее было дополна кругом, и дня не проходило, чтобы у нас на столе не было этой ярко-красной, ароматной ягоды, перед которой садовая клубника проигрывала по всем показателям.


У меня оторвался каблук. Вот беда-то!

Без каблука ни в лес, ни в дорогу. Хожу, как руб двадцать. Кто поможет мне в беде? Конечно же, Бернодос!

– Бернодос Иосифович! Смотри, беда какая. Нельзя ли прикрепить как-то? Пришить? Или приклеить?

Бернодос внимательно осматривает аварию.

– Пришить можно. На два дня.

– А приклеить?

– Нельзя.

– Почему?

– Потому что клея нет.

– Что же выходит, новые покупать?

– Нет. Посажу я твой каблук на русский клей.

– Это что за штука?

– А на гвоздь…


Бернодос любил поговорить.

– Мне шестьдесят годков пошло. Я и под поляком жил, и под немцем жил, и сейчас под Советами живу.

– А под кем лучше жить?

– Под Советами, – не моргнув глазом, сообщает Бернодос.

– Почему?

– Под поляком я вроде нищего жил – ни кола, ни двора. Немцы пугали да стреляли. А сейчас у меня две коровы, лошадь, а главное – я же строюсь! Вот сарай построил. Погреб отрыл. Вот жаль, на хуторе электро нет! Вот если бы дали мне столбы поставить и провели электро, я бы пятьсот рублей дал…

– Бернодос Иосифович! Вот ты говоришь, под немцем был, под поляком жил, под Советами. А как же тебя никто в армию не брал?

Бернодос глубоко затягивается самокруткой, закрывает глаза и с наслаждением выпускает дым из ноздрей. Потом, открыв один полностью, а другой оставив с прищуром, сообщает:

– Так я же тогда глухонемой был. Как же меня брать-то?


Дождевая вода, соскальзывая с холмов в низину, создавала в жаркие июльские дни ощущение прохлады и сырости. Там росла самая высокая трава, целые заросли тимофеевки, полевых колокольчиков и клевера, окруженные широким поясом вредного сорняка – люпина.

Бернодос, человек практичный, ни минуты не любовался великолепным цветовым ковром. Полезную траву он аккуратно выкашивал для коня и коров, а с люпином расправлялся на полную мощь.

Я любил смотреть, как он косит. Высокий, ладный, ловкий, он решительно, во весь размах косы врубался в сине-фиолетовое царство врага и топтал кирзовыми сапогами тысячи павших воинов, проделывая в рядах противника широкую лысую просеку.

Было в этом что-то молодецкое, богатырское и в то же время варварское. Иногда он приносил пасущемуся невдалеке коню ведро воды из колодца и стоял рядом, смотрел, как пьет конь. Когда тот кончал пить, Бернодос легко вскидывал ведро с оставшейся водой и пил сам, неторопливо и с удовольствием.


Утро. Тишина. Только лягушки подают голоса из маленького пруда. Солнце высветило передний ряд зеленых холмов. Вдали у горизонта голубеет полоса дальних лесов. Белый аист пролетел к соседнему хутору. Там у них, у аистов, гнездо. Благодать.

Пока девчонки спят, я собираю этюдник, альбом, краски. Надо срочно бежать к просеке, заросшей люпином, пока солнце не вышло в зенит.

Меня останавливает Бернодос, вставший, как всегда, с петухами.

– Вам мяса надо? Сегодня теленка резать буду.

Я сообщил Лене. Она забеспокоилась.

– Он не сказал, когда?

– После обеда.

– Надо девчонок увести. Мы пойдем на Министерское озеро и там задержимся.

Я заглянул во двор. Бернодос стоял, упершись концом древка косы в землю и точил лезвие косы длинным бруском.

– Бернодос Иосифович! Косить собрался?

– Нет. Теленка резать.

– Неужели косой?

– Я завсегда косой. И мне легче, и ему быстрее. Я и корову так могу резать, и свинью, и теленка. А вот коня не могу. Рука не поднимается.

– Почему?

– А потому что он мой папа…


Поспорили мы однажды с Леной на криминальную тему: надо ли наказывать преступников. Я считал, что надо обязательно, и чем тяжелее преступление, тем суровее наказание, предусмотренное законом. Лена же горячо отстаивала идею всепрощения и вины общества перед преступниками. «А у тебя армейское или, того хуже, советское мышление».

Обиделся я, расстроился и вышел во двор.

Бернодос сидел там на скамеечке и отбивал косу. Я подсел рядом.

– Ты чего хмурый такой?

– Да жена меня расстраивает – упрямая, логики не понимает и не принимает, а очертя голову отстаивает свое мнение, как правило, противоположное моему.

Бернодос слушал внимательно и к моему рассказу отнесся сочувственно.

– Да, – протянул он, – Плохи твои дела…

– Ну не так уж чтобы плохи, – возразил я, не ожидая такой прямой поддержки. – Но хотелось бы больше понимания…

– Слушай, – прекратив стучать и повернув голову ко мне, сказал Бернодос. – Давай меняться!

– Чем? – опешил я.

– А женами. Ты мне свою, а я тебе – свою.

– Да ты что! – поперхнулся я. – Как это?

– Вот оно и есть – как? – сказал Бернодос, и молоток снова застучал по косе.


Рассказывая уже в Ленинграде финке Аните о том, как мы провели лето, помянул нашего хозяина, богатого литовского крестьянина, у которого были две коровы, телка и лошадь.

Анита удивилась слову «богатый», заявила, что это совсем не богатый человек и добавила, что в Финляндии богатый крестьянин имеет триста коров.

Мне, сохранившему память о жизни в глухой костромской деревушке, где колхозникам за трудодень выдавали по 300 граммов зерна, казалось, что богатыми были хозяева, имевшие полкоровы на два двора. Поэтому я отнесся к рассказу Аниты скептически и вскоре забыл об этом эпизоде.

Однако через месяц вспомнил. У нас в доме появилась Шарлотта, молодая американка, славистка, хорошо говорившая по-русски, общительная и веселая. Чтобы ее позабавить, я рассказал ей эту историю.

Шарлотта усмехнулась.

– По финским нормам, может быть, он и богат. Но у нас в Штатах богатый человек – это три тысячи коров и два-три маслобойных завода.