Мы вылезаем из поезда, выгружаем тюки и оказываемся на небольшой чистенькой литовской станции. Нас встречает высокий усатый пожилой литовец – наш будущий хозяин Бернодос Иосифович Мачулис. Он перекидывает наши пожитки в телегу, трогает вожжами лошадку, и мы отправляемся в путь. Наш хутор – высоко на горе, в четырех километрах от станции.
Пока разгружали телегу с вещами, девчонки запросились в туалет. Они сбегали в огород, где одиноко торчала серая будочка, и тут же вернулись обратно, с негодованием заявив, что «туда» они больше ходить не будут.
Я пошел на разведку. Будка оказалась более гостеприимной, чем того хотелось, – у нее не было дверей.
Когда я сказал об этом Бернодосу, он искренне удивился:
– А зачем двери? Главное в ватере – очко. А мы живем одной семьей, чего нам друг от друга прятаться? А если потребно – вон лес какой…
– Но мы так не привыкли – одной семьей. Девочки стесняются. Да и взрослым неуютно. Давай дверь сколотим. Я помогу.
Последняя фраза добивает Бернодоса. Он молча поворачивается, идет в сарай, долго ворочает там досками, выбирая старый горбыль.
Мы уходим знакомиться с окрестностями, а заодно и по другим делам, а когда возвращаемся, он берет меня за руку, торжественно ведет в огород и показывает новую дверь с железной скобой для открывания и крючком для закрывания.
Я бурно благодарю его и зову всех домашних полюбоваться новым культурным объектом на нашем диком хуторе.
На другой день, воодушевленный победой, я снова атакую Бернодоса:
– Мы рукомойник привезли. Куда его можно повесить?
– Рукомойник? А в пруду воды мало?
– Вода там нечистая. Стоячая.
Бернодос ворчит что-то по-литовски, а руки у него уже работают. Он быстро откапывает яму около бани, вставляет туда деревянный столб, укрепляет, набивает гвоздь и вешает рукомойник.
– Ну что? Хорош?
– Хорош! Можно мыться целый день.
– Вот я что тебе скажу. Медведь никогда не моется, а вон какой сильной!
Всем хорош наш хутор. С нашей горы шесть горизонтов видно, кругом лес с грибами и ягодами, и нет конкурентов на эти дары леса, потому что в радиусе до километра нет других дачников. Можно день проходить в одних плавках и никого не встретить, кроме пасущихся коров или пугливых овец, рыжих зайцев и ловких белочек в чаще леса.
Все это радует душу и ласкает взгляд. Мы живем в краю полей и радуемся их многоцветию: как в выставочном зале, под огромным голубым куполом ромашковые поля переплетаются с зарослями синего люпина невиданной красоты.
Однажды я выбрал себе местечко на лесной дороге, откуда люпиновое поле выглядело особенно эффектно, и начал рисовать акварелью. Сзади послышался звук подъезжающей телеги, и я встал, чтобы пропустить ее.
Однако Бернодос из уважения ко мне направил лошадь в объезд – прямо по люпину, поломав самые высокие роскошные цветы. Я ахнул, но было уже поздно. Описав вокруг меня полукружие, он приветливо помахал мне рукой.
Я не знаю, что больше потянуло меня в Игналине к живописи. То ли удивительные ландшафты, то ли чувство полного раскрепощения и свободы от городских забот, то ли сильное желание увезти с собой аромат этого райского места, то ли неумение сидеть сложа руки. Наверное, все вместе. В городе я тратил полдня в толкучке транспорта на то, чтобы добраться до природы в поисках интересного сюжета. Здесь, на хуторе, проблемы сюжетов не существовало. Один шаг от веранды – и оказываешься на вершине холма, откуда во все стороны открываются замечательные виды и простор до шести дальних горизонтов.
Впрочем, щедрые сюжеты природа подкидывала еще в начале нашего пути от станции наверх к хутору. Уже через километр пути при начале подъема внезапно открылся вид на обширное поле спелой пшеницы с обилием васильков и колокольчиков, и одновременно врывалась чистая синева Петькина озера с его крутыми зелеными берегами и парой избушек, отраженных в воде.
С правой стороны дороги светилось Царское озеро, обрамленное широким поясом крупных зонтичных цветов, белых и желтых. Среди них пряталась между высоких кустов малинника и орешника тайная тропка, ведущая наверх кратким путем.
Третье озеро, названное почему-то Министерским, находилось уже далеко за хутором, за грядами холмов, и путь к нему шел через обрыв лесными тропами. Начало их было отмечено странным гибридом елки и сосны, сросшихся корнями внизу, и густым переплетением веток и хвойных лап сверху. Отсюда начинался крутой спуск вниз и извилистый путь к озеру. Там мы купались, загорали, собирали в кустах грибы и плавали на резиновой лодочке.
А я, воздав дань земным утехам, уходил по берегу с этюдником в поисках тихих укромных заводей с щедро рассыпанными в них кувшинками, похожими на однодневных цыплят и крупными величавыми лилиями, похожими на белых лебедей.
Девчонки мои также охотились за лилиями, безжалостно их рвали и мастерили себе бусы из трубчатых стеблей, а также плели венки из цветов. Роскошные венки на их головах смотрелись, как царские короны, однако царственного вида не обеспечивали, ввиду общей босоногости и голопузости. Но их это несоответствие не пугало, и обратно мы шли уже полностью экипированными, в бусах и коронах, пугая местную живность – коров и овец.
Зеленые холмы, между которых Бернодос когда-то воздвиг свое жилище, таили в себе много приятных находок. Например, обширные поляны с крупной сладкой земляникой, которую мы каждое утро собирали к завтраку и уписывали потом на веранде с топленым или парным (по заказу) молоком. Уходя, мы оставляли много ягод в траве, будучи уверенными, что никто их не возьмет – любителей земляники не было в радиусе, наверное, пяти-шести километров.
Собирая землянику, я восхищался разноцветием ее листвы. Вся палитра была под ногами, от темно-фиолетовых до ярко зеленых тонов, образуя прекрасный орнаментальный ковер. Как было не нарисовать его!
Как было не нарисовать обширное поле золотистых цветов мать-и-мачехи и светящихся на солнце одуванчиков, и как приятно было зрительно восстановить великолепный образ Набокова: «Лето наступало, и солнечные поля сменились лунными».
А какие роскошные букеты полевых цветов всегда стояли у нас на столе веранды! Там уживались и прелестные скромные колокольчики, и белокрылые ромашки, и ярко-синие васильки, и кокетливые карминные звездочки дикой гвоздики, и, конечно, мой любимый люпин – высокий, разноцветный и гордый собой.
Я был так очарован люпином, что иногда забирался в середину крупных (с мой рост!) зарослей, садился на землю и среди этих драгоценных самоцветов чувствовал себя хозяйкой Медной горы.
