январь 2008, Санкт-Петербург
Братик мой любимый!
Не верится, Левушка, что тебя нет с нами. Кажется, стоит подойти к телефону, и я услышу твой знакомый голос. Если бы… Не могу войти в твой дом, где все по-прежнему дышит тобой, где твои картины, скульптуры, медали.
Вся моя жизнь прошла рядом с тобой, хотя в сутолоке дел виделись мы не очень часто.
Ты не был ангелом, мог быть резким, неуступчивым, суровым, но сердце у тебя было золотое. Всегда знала: в любой момент ты бросишься на помощь, выручишь, поддержишь, успокоишь…
Воспоминания наплывают друг на друга. Их так много, и они такие яркие, что трудно выбрать, о чем писать раньше.
Июнь месяц 1926 года. Тебе полтора месяца, и ты спокойно лежишь на руках у мамы. Из пышного кружевного конверта выглядывает крохотный нос и большие карие глазки. Мы на вокзале, уезжаем на дачу. Мама стоит у самого паровоза. И вдруг резкий гудок. Ты пугаешься и начинаешь кричать так, что люди останавливаются и удивленно спрашивают, что с ребенком. Мама поспешно заходит с тобой в вагон. Ты успокаиваешься не сразу. Это было 11 июня. Потом все роковые события в твоей жизни происходили 11-го числа. Конечно, это совпадения, но как тут не удариться в мистику.
Вижу тебя трехлетним очаровательным малышом, когда ты в коричневых бархатных штанишках носишься по нашему длинному коридору на Третьей Красноармейской. «Какой красивый мальчик!» — часто говорят о тебе знакомые и незнакомые люди. И действительно, ты очень красив: блестящие карие глаза, золотистый кудрявый чуб, розовые щеки и озорная, всегда задорная улыбка – таким помню я тебя в детстве. Игры ты любишь шумные, тебе нравится, когда все вокруг грохочет. Поэтому ты становишься на лыжи и катаешься по квартире, с удовольствием наблюдая, как в старинном буфете дребезжит посуда.
Вот наш дворник принес из сарая вязанку дров. Ты немедленно начинаешь строить велосипед. Поленья со стуком валятся на пол, ты подбираешь их, устраиваешь сиденье и с гиканьем «катаешься» по коридору. «Велосипед» разваливается, но тебе не обидно: у тебя новое дело.
Мама сшила себе новое пальто. Это такое событие в нашей жизни, что пальто демонстрируется всем родным и знакомым. Мама с нежностью поглаживает пушистый воротник, показывает светлую шелковую подкладку. Когда взрослые отвлекаются, ты тащишь за пуговицы драгоценное пальто по полу из одной комнаты в другую.
– Зачем ты схватил мамино пальто? Зачем везешь его по полу? – кричу я.
– Как зачем? – невозмутимо отвечаешь ты. – Бабушке Ксене ножки прикрыть – ей холодно! (Ксеня – твоя любимая няня, которая отдыхает после обеда).
Вот ты идешь в школу после зимних каникул. Ты уже первоклассник и гордо посматриваешь по сторонам: пусть все видят, что в руках у тебя портфель – правда, старенький, потертый, но кожаный и, главное, твой. На улице мороз. На тебе розовая вязаная шапка с большим помпоном – гордость всей семьи. Кажется, эта шапка каким-то невероятным образом приехала из-за рубежа. Смутно вспоминаю, что кто-то когда-то привез ее от бабушки из Палестины. Верится в это с трудом: зачем в Палестине такая теплая шапка? Неважно – главное, она красивая, помпон огромный и нам очень нравится. Когда-то эту шапку носила я, теперь она досталась тебе. Ты скрываешься за тяжелой дубовой дверью, а мы с мамой идем по 1-й Красноармейской, и вдруг ты догоняешь нас, весь всклокоченный, красный, на глазах слезы.
– Левушка, что случилось? – кричим мы хором.
– Не буду я носить эту девчоночью шапку, да еще с помпоном! Надо мной все смеются! – и злополучная шапка, такая нежно-розовая, пушистая, летит прямо в грязный снег…
Мама преподает немецкий язык. У нее две ученицы – старательные, серьезные девочки. За несколько минут до их прихода ты, озорной мальчишка, забираешься под стол, ждешь подходящего момента и дергаешь одну из них за ноги. Девочка пугается, кричит, мама сердится. Ты в восторге.
Зачем я об этом пишу? Да просто потому, что никто, кроме меня, не помнит тебя маленьким, а ты был таким чудесным ребенком…
Вижу темную комнату. Окна закрыты фанерой, стекол нет. Посредине остывшая буржуйка: все, что может гореть, уже сожжено. На кровати покрытый тремя одеялами ты. Твои большие глаза превратились в узкие щелочки, лицо отекло до неузнаваемости. Неужели это ты, Левушка?
– Ваш мальчик не болен, — говорит врач рыдающей маме. – Он умирает от голода.
Не доведись никому услышать такое…
Я только вчера сдала кровь. Мне дали 100 граммов масла, настоящего сливочного масла, и половину белого кирпичика. В банке у меня каши. Они все разные и все по 100 граммов . За два дня набралось шесть каш. Это занимает полбанки. Жалкие крохи, но можно накормить тебя. Мы сжигаем последний том Тургенева и по ложечке вливаем подогретое масло в твой рот. Вначале ты не можешь глотать, потом делается легче. Ложечку масла, ложечку каши. Много сразу нельзя, да и откуда взять много, но ты открываешь глаза. Это один из самых счастливых моментов моей жизни…
Потом ты оказался в стационаре. Были такие островки спасения в погибающем городе. В стационаре постоянно топилась буржуйка и три раза в день давали какое-то горячее варево, называемое едой. Ты подробно рассказал об этом потом в своей незабываемой книге «Дети блокады». Но я о другом. Полуживой, умирающий, ты оттуда посылал маме крохотный кулечек сахарного песку, отрывая от себя. Кто бы такое мог?
К сожалению, жизнь не знает сослагательного наклонения. Нельзя говорить «если бы» и верить в то, что это что-нибудь бы изменило. Если бы не поехали в эвакуацию, может, тебя призвали бы в армию из Ленинграда, и не было бы стольких страданий в учебном полку. Если бы в Угорах ты учился в школе, тебя бы не призвали в 1943 году, а в 45-м уже закончилась война. Если бы можно было прожить одну жизнь на черновик, а другую начисто. О чем и к чему говорить?
Ты сказал: «Вторую такую зиму мне не пережить», и мама уехала, оставив папу, дом, думая, что спасает тебя.
В детдоме в Угорах ты ожил, хотя было очень голодно. Все-таки это не шло ни в какое сравнение с блокадной зимой. Пережив такое, сразу повзрослел, почувствовал себя мужчиной, всю тяжелую работу по дому взял на себя, заботился о маме, о сестре. А как ты любил своих воспитанников, работая вожатым в детдоме! Они стайками ходили за тобой: ты был неистощим на выдумки, играл с ними, шутил, учил рисовать. Сам разрисовал стены комнаты «Сказками» Пушкина. Тебе было всего 17 лет, когда пришла повестка из военкомата. Свое восемнадцатилетние ты встретил на фронте. Мама говорила, что, получив повестку, ты прыгал от радости. Свершилось – ты шел защищать Родину!
Письма с фронта шли бодрые. Ни одной жалобы, все нормально. О том, что было – узнали через много лет из твоей книги «Нас время учило». Буду помнить до конца дней своих эту страшную картину: у костра греются уставшие после боя, продрогшие солдаты, а в сторонке ты – наш любимый, наш Левушка – разжигаешь свой отдельный костер: к общему тебя не пускают. Ты – еврей! В бою ты равный, к тебе относятся, вроде, с уважением: еще бы, ты, несмотря на очки, стреляешь лучше других. На отдыхе тебя презирают, тебя гонят. Ты – еврей! Слезы мешают мне писать. Господи! Неужели это было с тобой?
А потом пришло страшное известие о твоем ранении. Об этом я не могу писать: слишком больно…
Ты долго лежал в Москве в одном из лучших госпиталей. Потом тебя, родившегося и выросшего в Ленинграде, какой-то хам-чиновник отказался прописать в городе, лишив тем самым возможности вернуться домой. Тогда я написала письмо в Наркомат Обороны с просьбой разобраться в этой дикости. Как ни странно, но тебя перевели в родной город, в госпиталь на Демидовом переулке, совсем недалеко от меня. И вот я иду на первую встречу с тобой. Это очень страшно! Очень… Сегодня в нашем госпитале на ужин пирог с повидлом (уже 1945-й год, и мы не голодаем, хотя есть всегда хочется). Бережно заворачиваю свою порцию в листочки, вырванные из тетради в клетку. Мне, как и раньше, хочется тебя побаловать. Я забываю на минуту, что ты уже взрослый, воевавший, много страдавший мужчина. Для меня ты маленький, хотя тебе уже 19 лет.
У входа в госпиталь целая толпа молодых раненых ребят. Прошу вызвать брата.
– Разумовский! Иди, к тебе невеста пришла! – кричит один.
– Левка! Ты что копаешься? Девушка к тебе пришла, а ты не торопишься!
Осторожно обнимаю брата.
– Горько! – кричат эти дурачки. – Когда свадьба?
Стараюсь не смотреть на пустой рукав: не надо сейчас об этом. Жив, жив наш Левушка! И ты гладишь меня по голове, пытаешься успокоить. Ты, а не я…
А потом началась твоя долгая героическая жизнь – именно героическая, другого слова не подобрать.
Никогда, ни в чем не давал себе поблажки. Рассказать кому-нибудь – не поверят.
Стал скульптором. Закончил Высшее Художественное училище имени Мухиной. Всего несколько слов, а за ними – годы напряженного труда, творчества, страданий. Сколько их выпало на твою долю! Об этом никогда, ни одного слова. Журналистов, которые поражались, которые хотели о тебе писать, к себе не подпускал: боялся, что начнут жалеть.
С первой стипендии купил маме теплый платок, оставшиеся деньги отдал на хозяйство. На одной сессии получил на экзамене тройку. Сразу лишили стипендии. Ничего не сказал дома. Устроился на работу и каждый месяц приносил маме деньги.
Помню огромный зал Художественного училища, почему-то круглую сцену, ряды кресел амфитеатром. Мы сидим где-то наверху: оттуда лучше видно. В зале вся наша семья: папа, мама, Мирра и я. На сцене двухметровый летчик надевает рукавицы. Вот сейчас он сядет за штурвал самолета. Это твоя дипломная работа, недаром «Повесть о настоящем человеке» — любимая книга. «Замечательное произведение!» – говорит на защите твой учитель профессор Таурит. Ты счастлив: ты добился, ты сделал это вопреки здравому смыслу, наперекор всему! У нас влажные глаза, мама плачет, не скрывая слез. Как мы гордимся тобой! Наш суровый, строгий папа растроган до предела.
Твой летчик до сих пор стоит в Московском парке Победы как свидетельство твоей неукротимой энергии, твоего упорства, твоего таланта.
На моем столе фотография твоей работы «Самое дорогое» ( 1959 г ., мрамор, Новосибирская картинная галерея). «Самое дорогое» – это ребенок на руках у матери. Ты лепил горячо любимую Лену и маленькую Танечку, свою первую дочурку. Не могу оторваться от этой фотографии. Все время думаю: до каких высот добрался бы ты, если бы не твое несчастье.
Творчество. Это то, чем ты жил – жил ярко, трудно, порой невыносимо. Торопился, хотел все успеть. Скульптуры, тончайшие акварели, яркие натюрморты, медали, игрушки, знаменитый Карлсон, от которого в восторг пришла сама Астрид Линдгрен. Долгие годы во всех игрушечных магазинах продавались куклы твоей работы. Я уже не говорю о сверкающих остроумием шаржах. Ты рисовал их ко всем семейным праздникам и дружеским встречам.
О твоем творчестве должен писать специалист. Может быть, кто-то когда-нибудь напишет о тебе книгу. Ты заслужил это.
Талантливые люди, как известно, талантливы во всем. Вот и ты неожиданно стал замечательным писателем. Твоя первая книга «Нас время учило», напечатанная в журнале «Нева», перевернула не одну душу. Ее нельзя читать спокойно. Не случайно ее высоко оценил Григорий Бакланов – «Начал читать и уже не оторвался».
Вторая повесть, «Дети блокады», по силе не уступает первой. В ней – о событиях до фронта, о блокаде, о том, как ты чудом выжил.
В твоих книгах не только трагедия. Искрятся остроумием, блещут юмором, доброй улыбкой замечательные рассказы из сборника «Моя коллекция». Куда там современным юмористам, погрязшим в пошлости, с шутками ниже пояса. Твои рассказы чисты и прекрасны. Смех твой добрый, никого не унижающий.
«Письмо другу» – невыдуманный сюжет. Это твоя многолетняя переписка с близким другом Ильей Горенштейном, оказавшимся в Америке. Казалось бы, что может быть интересного в личной переписке двух обычных людей? Но все дело в том, что люди-то были необычные. Поражает мудрость мыслей, глубина содержания, широта интересов. Тут и семейные дела, и мировые события, тонкое описание природы и нравов знакомых и, самое главное, какое-то удивительное соревнование в остроумии. Читаешь описание какой-то встречи, какого-то события – кажется, смешнее, острее написать уже нельзя. Ан нет! Как мячиком жонглируют два друга. Острота за остротой, и нет им конца.
Судьба была к тебе так сурова, Левушка! Мало руки, так еще и глаза. Один потерян совсем, другой под угрозой. Как не впасть в отчаяние, и иногда ты не выдерживал, а потом продолжал работать – лепить, писать. Какая неповторимая сила духа!
А потом обрушилась страшная, мучительная, долгая болезнь, и тебя не стало…
За что – так??
И целый мир, яркий, многоцветный, талантливый ушел вместе с тобой.
Как горько, как больно это сознавать, как невозможно с этим примириться!
Твоя сестра