У меня кончаются все запасы еды, взятой из дома. Никто не думал, что путь окажется таким долгим, и меня снабдили продуктами на неделю. Надо что-то предпринимать.
На первой же остановке в Вязниках я решаю сменять зеленую эмалированную кастрюльку, в которой у меня было мясо, на что-нибудь съедобное.
Узнаю у сопровождающего, сколько простоит эшелон, и получаю ответ:
А кто его знает… Отлучаться нельзя.
То, что отлучаться нельзя, мне известно, но мне известно также, что мы стоим на маленьких станциях иногда часами, и, дождавшись, когда сопровождающий исчезнет, я отправляюсь в город, так как на станционном базаре ничего но сменяешь – с приходом нашего эшелона он моментально опустел.
Перехожу пути, перелезаю рельсы под двумя составами, миную платформу, здание вокзала и бегу по заснеженной улице в гору – к домам.
В нескольких одноэтажных бревенчатых домах мне отказывают – моя кастрюлька никому не нужна, но наконец мне везет. Пожилая женщина дает мне за кастрюльку три довольно больших картофельных пирожка с луком.
Заворачиваю их в тряпку и кладу за пазуху, они еще теплые. Бегом поворачиваю назад, к эшелону, чем черт не шутит, на мое несчастье, может как раз сегодня уйти сразу!
Платформа. Стоят товарняки, которые закрывают собой наш эшелон. Подлезаю под один, потом под другой…
Где же наш?
Светлые рельсы убегают вдаль и сходятся там в одной точке.
Эшелона нет.
В полной растерянности стою на шпалах, потом срываюсь с места, опять пролезаю под составами и дую по платформе к высокому переходному мосту над путями – может быть, эшелон не ушел, а его просто перевели на другой путь.
Одним духом взлетаю по лестницу и носом к носу сталкиваюсь с Вадимом.
– И ты тоже!
– И я!
– А эшелон-то где?
– Да, видно, ушел, паря!
– Вот так номер! Что ж теперь делать будем?
Вадим разводит руками, он растерян так же, как и я.
– Знаешь что – пошли к начальнику станции.
– Во – это ты ладно придумал, паря!
Вадим веселеет и улыбается. Улыбка у него хорошая – во весь рот, зубы белые, сам он открытый и приветливый. Хорошо, что отстал именно он, самый симпатичный из вагона.
Мы находим начальника станции. Пожилой усталый железнодорожник в красной шапке посылает нас к военному коменданту. Мы проходим небольшой, битком набитый людьми зал и стучимся в дверь с надписью «Военная комендатура». Не получаем ответа. Нажимаем на дверь и оказываемся в небольшой душной комнатке.
На стене висят портрет Сталина и карта фронта. У стола коменданта, который, несмотря на жару, сидит в шапке-ушанке, стоят три человека и о чем-то с ним спорят. Столбом стоит табачный дым. На нас никто не обращает внимания. Мы долго переминаемся у дверей, потом я решаюсь обратиться:
– Товарищ комендант!
Ушанка поворачивается ко мне. Комендант небрит, на гимнастерке оторвана пуговица, и сквозь прореху сереет нижняя рубаха.
– Ну, чего еще? Кто такой? Почему вошел без разрешения! Марш отсюда!
– Товарищ комендант! – стараюсь говорить спокойно и с достоинством, наверное, это выглядит смешно. – Вы не кричите на меня. Мы стучали, но нам не ответили. Мы призывники. Отстали от своего эшелона.
В комнате становится тихо. Присутствующие оборачиваются к нам, а комендант, опираясь на кулаки, привстает над столом и, сверля меня взглядом, вдруг понижает голос до зловещего полушепота:
– Дезертировать хотите, мать вашу?..
Вся кровь бросается мне в лицо.
Дезертировать! Да как он смеет! Кому говорит! Да я последние месяцы в детдоме только и жил тем, что скоро в армию, скоро на фронт! Да если бы он знал меня! Я же комсомолец! Я же… Я теряю дар речи.
– Да кабы мы дезертиры были, неужто сюда бы пришли, – слышу я от дверей спокойный Вадимов голос, – мы б тогда по домам…
Вот молодец – нашел слова! И без высоких материй.
Комендант еще некоторое время рычит на нас, пугает трибуналом, штрафной ротой, но вскоре до него доходит, что лается он зря, и он велит нам сесть в пассажирский поезд, который идет через час в Ковров, и догнать свой эшелон.
Мы выходим, а я все не могу успокоиться – «дезертир»!
Вадим же весел и беспечен и тянет меня в другой зал – поглядеть немцев.
– Немцев? Каких немцев?
– Пошли – сам увидишь!
В углу второго зала на полу расположились десятка два солдат. Разговаривают они между собой по-немецки.
Вокруг них молчаливая толпа баб с мешками, ребятишек, какой-то старик с костылем в упор рассматривает их, и мы с Вадимом не отрываем от них глаз.
Живые немцы! Откуда? Кто такие? Почему в нашей форме? Куда едут? Почему здесь? Вопросы, десятки вопросов прыгают мячиками в толпе, рождают ответы, версии, порой нелепые, порой похожие на истину.
Одна из версий – пленные, перешедшие на нашу сторону и теперь едущие на фронт.
Другая – немцы Поволжья, специальная часть.
Никогда не видел немцев, но все, что связано с этим словом, рождает злобу, ненависть и отвращение.
А вот эти – люди как люди, мирные, обычные… Сидят, курят, едят из белых чистых эмалированных мисок, несколько человек спят на полу. Впрочем, нет, отличаются, – какой-то удивительной в этом зале опрятностью. Она в мелочах – аккуратные скатки, сверкают белой эмалью миски, все солдаты чисто выбриты.
На станционных часах без четверти шесть. Засмотрелись мы на немцев, чуть поезд не прозевали! Мчимся искать пассажирский. Залезаем в вагон и потрясаемся комфортом: деревянные крашеные скамьи, электричество. Поезд трогается, и мы еще раз удивляемся – как плавно и почти бесшумно он идет! Разве можно сравнить с лязгом и грохотом нашей дребезжащей теплушки? Живут же люди – каждый день в таких поездах катаются!
Однако наши соседи – рабочий люд, едущий в Ковров на работу во вторую смену, – видимо, не замечают своего благополучия. Лица их сосредоточенны и хмуры, многие спят сидя.
Ковров.
Выскакиваем из вагона и в темноте с трудом находим наш эшелон.
У вагона сопровождающий встречает нас руганью, но мы, не обращая на него внимания, залезаем в свой вагон.
Нахожу свой темный угол и с радостью растягиваюсь на досках. Мой угол, родной.