Мне выдают теплый белый халат и ведут в чистую, недавно окрашенную белой масляной краской палату.
Навстречу мне попадаются две-три коляски с безногими; пропрыгали на костылях молодые мальчишки – отмечаю уже опытным взглядом – культя голени. Медицинская сестра ведет одноногого на костыле, правой руки у него тоже нет…
В палате мой ближайший сосед по койке, пожилой лысоватый мужчина, наклоняется ко мне и спрашивает мою фамилию, имя и отчество. Я называю.
– Будем знакомы – Лазарь Бурштейн. – И вдруг громко, на всю палату, сообщает: – А вот еще один представитель нашей нации – слышите? А говорят, что евреи не воюют, сидят по тылам…
Ко мне поворачивается несколько голов. Такое афиширование мне не по нутру, а, с другой стороны, – молодец Лазарь! Сказал то, что надо!
У самого Лазаря нет обеих ног.
Соседи по койке сидят ко мне спиной и беседуют. Я полудремлю на своей. До меня доносятся обрывки разговора. Привычные темы: кто где воевал, когда ранило. Но вот появляется мотив, который заставляет меня прислушаться.
– К нам новое подразделение прибыло. Салаги. А мы набирали в разные команды. Один еврей просит: «Запишите меня в длиннобойную артиллерию!»
– Куда?
– В длиннобойную! Чтоб подальше от фронта!
Оба хохочут и несколько раз пережевывают, смакуют это слово.
– Ну и как? Записали его в длиннобойную?
– Хрена с два! Послали в минометную роту. Станину таскать!
– Во бляха муха! Вместо длиннобойной…
Лежа под одеялом, я содрогаюсь. Распред в Чувашии… «Ты хочешь в сорокапятки или в дальнобойную?..» Вот что они имели в виду, вот почему издевались… А я, дурак, ничего не понял.
Ко мне подсаживается молодой парень в белом халате, называет себя Колей и начинает обычные расспросы: где ранен, откуда, есть ли родные и т. д.
Я поглядываю на него, отвечаю на вопросы и думаю, почему же он здесь – ноги у него здоровые, выглядит отлично, упитанный, разбитной, веселый, руки тоже на месте, только держит он их почему-то в карманах халата.
– А у тебя что?
Он вынимает руки. Обеих кистей нет. Вместо них круглые розовые культяшки.
– Эх, все бы ничего, – шутит он, – да вот девки со мной гулять не хотят. Сюда, в госпиталь, их много приходит. Начнешь крутить – клюет. А как узнают – так хвост трубой!
Постепенно приглядываясь к окружающим, начинаю понимать, что в этом госпитале я чуть ли не самый легкий.
В Котельниче я был одним из самых тяжелых, с ампутациями там, кроме меня, было еще двое, а здесь…
Здесь мне прямо говорят: «Ну, тебе повезло! Дешево отделался! Счастливчик!»
И я начинаю приходить к убеждению, что я действительно счастливчик. Все познается в сравнении.
Кругом меня лежат люди без обеих ног, ходят без обеих рук. Через койку от меня играет в шахматы рослый парень. У него удивительно красивая голова – светлые кудри, огромные серые глаза с девичьими ресницами… Правой ноги у него нет до таза, левой руки тоже нет. Я спрашиваю, кто он, и Коля охотно рассказывает, что он москвич, зовут Володей, студент, ранен при форсировании Днестра. За то, что он одним из первых переплыл Днестр и закрепил за собой плацдарм на другом берегу, его представили к званию Героя Советского Союза.
– Вот, на днях будут звезду вручать… А вообще здесь героев много. В соседней палате двое героев лежат, да на третьем отделении один офицер без ноги, да Гришка на коляске катается, безногий, – тоже герой. А еще здесь генеральская палата есть – стенки цветами разрисованы!
– А что это вон у того парня?
– Это операция Крукенберга, – поясняет Коля, мне ее тоже делать будут. Вишь, у кого двух рук нет, а предплечье цело, ему разделяют кости – лучевую и локтевую – и как-то на них мышцы пришивают, что можно потом карандаш брать, и даже стакан берут некоторые…
Приглядываюсь. Выглядит «Крукенберг» ужасно, на месте предплечья – два больших толстых красных пальца, но они двигаются, раздвигаются, и я вижу, как один больной действительно берет ими стакан! – и, неестественно наклоняя голову (рука-то короткая), пьет какой-то морс.
В углу лежит молодой смазливый офицер с усиками. Зовут его Мишкой, он тоже еврей, как немедля сообщает мне Лазарь.
Мишка – москвич. У него под подушкой запрятана форма, и он часто убегает в самоволку. Он – «легкий». У него ампутирована стопа, на костылях он не ходит, а бегает. К нему часто приходят девушки, и вообще он ведет себя вольно. Рана у него поджила, и он со дня на день ждет выписки.
Захожу в столовую и убеждаюсь еще раз – госпиталь здесь необыкновенный, тетя Таня старалась не зря!
Ряды столиков, накрытых белыми скатертями. Паркетный пол. Люстры. Столовая размещена в бывшем парадном зале. Высокие полуциркульные окна, между ними мраморные пилястры. На каждом столике – вазочки с цветами!
Но больше всего меня удивляют не люстры, не пилястры, не цветы, а хлеб, нарезанный ломтиками и лежащий на тарелках свободно. Как до войны – ешь, сколько хочешь!
Возвращаюсь в палату. По коридору ведут слепого. Странно, ведь здесь же госпиталь ампутантов… равняюсь с ним и останавливаюсь. Лицо слепого в мелких синих пятнышках – следах ожога и мелких осколков. Вместо рук из закатанных рукавов халата – два «Крукенберга»… Потом я узнаю, что такой здесь не один, – их целая палата, десять или пятнадцать человек, все безрукие и слепые. Все – бывшие саперы.
Вечером все ходячие раненые спешат в кино. Стуча костыли, однорукие везут на колясках безногих. Все в кино!
Здесь каждый вечер кино!
Гаснет свет, и на экране мелькают цветные пятна. Показывают трофейный немецкий фильм с Марикой Рёкк. Немецкая пышнотелая красотка лихо танцует, высоко задирая юбки, и на потеху и радость всему залу обнажает полные красивые ноги.
Бравурная музыка, нарядные цветные костюмы, красивые кавалеры в черных смокингах и цилиндрах, легкая любовь…
Не могу смотреть. Ухожу из зала.
В палате ложусь на койку и закрываю глаза. Перед глазами синие точки и два торчащих «Крукенберга».
На другой день узнаю интересные новости. В госпитале работает целая школа. Безногих обучают машинописи и стенографии. К безруким приходит юрист и читает общий курс юриспруденции. А кроме того, есть общеобразовательная школа, в которую я немедленно записываюсь.
Далекими, забытыми отголосками звучат странные звукосочетания: «разбор по членам предложения», «квадрат суммы», «правило винта». Нисса приносит мне учебники, карандаши, тетради. Она приходит часто, и вся палата считает ее моей девушкой.
Здесь ко многим приходят посетительницы: матери, жены, девушки. К Лазарю приходит пожилая жена, кормит его, а потом они долго молча сидят на койке, прижавшись друг к другу.
Учителя сменяют друг друга. Между перевязками решаю примеры по алгебре, читаю «Слово о полку Игореве». Время идет. Чувствую я себя отлично, но рана упорно не хочет закрываться. На очередном утреннем осмотре ведущий хирург произносит тревожное слово «реампутация».
Нахожу себе занятие – помогать тяжелым. Целые дни катаю коляски, кормлю лежачих, вожу слепых, ношусь с какими-то поручениями. Однажды, пробегая мимо палаты саперов, слышу крик.
Захожу. В углу сгрудились раненые, что-то кричат, возмущаются, а на койке катается весь замотанный, с забинтованной головой человек и страшно кричит. Прибегает сестра, пытается его успокоить, он отталкивает ее замотанными обрубками рук и кричит еще сильнее, еще надрывнее.
Постепенно до меня доходит смысл его слов. Он просит себя убить, требует цианистого калия, он все равно жить не будет, не будет, не будет…
Такого я еще не видел. Спрашиваю, и мне объясняют.
В палату зашли какие-то раненые. Кто, откуда – никто не знает, вся палата слепая. Этот парень в углу – слепой и безрукий – попросил дать закурить. Дали.
Дали папиросу зажженным концом в рот. Пошутили.
Засмеялись и ушли.
Кричащий скатывается с койки и бьется забинтованной головой о железную ножку кровати. Уже две сестры держат его. Прибегает врач, няня. Он с силой отталкивает их ногами. Белые халаты наваливаются на дергающееся тело, укладывают на койку. Слышен приглушенный крик. Сестра убегает в операционную, потом возвращается со шприцем и всаживает его куда-то между белых халатов.
Больной затихает, засыпает.
Врач выгоняет посторонних из палаты…
И еще три эпизода запоминаются мне из московского госпиталя.
…Мишка-офицер, дождавшись ухода врачей, собрался в очередную самоволку. Надел брюки, офицерский китель, начистил хромовый сапог, схватил костыли и весело сказал палате «адью». Какой-то белобрысый парень с койки брякнул со злобной завистью:
– Ишь, еврейская морда, гуляет когда хочет..
Мишка побелел. В два прыжка – два стука подскочил к белобрысому, высоко над головой костыль поднял.
– Хочешь – башку проломлю?
Палата замерла. Белобрысый что-то залопотал, забормотал; Мишка постоял еще немного, а потом, четко печатая костылями, выбежал из палаты. Белобрысый вслед ему длинно и грязно выругался, а потом еще долго ругался, обещая поквитаться.
…Праздник 7 ноября. В госпитале его отмечают торжественно. К нам приходят делегации от фабрик и заводов. В кинозале идут концерты. Приходят пионеры из школы.
Все они в белых рубашках, красные галстуки оживляют вид приевшихся госпитальных стен. Звенят детские голоса, произносятся торжественные, наивные слова, нам преподносят подарки: конфеты, печенье, яблоки. Особенно достается Володе. Он сидит красивый, смущенный, на белой рубашке золотится звездочка на красной муаровой ленточке. А его просто засыпают подарками… Глаза детей смотрят на нас сочувственно и с некоторым испугом.
Где-то мои пионеры детдомовские, мой отряд? Сколько газет я им прочел, сколько мы стихов про героизм учили! А теперь я бы, наверное, рассказал им историю со слепым сапером…
В палату заходит еще какая-то делегация. Впереди руководитель – толстый мужчина в синем шевиотовом костюме.
На стол сыплются бумажные кульки, а толстый в шевиоте привычным движением поднимает руку.
Шум в палате смолкает – будет речь.
– Дорогие товарищи раненые, – произносит мужчина, приглаживает лоснящийся пробор, и с первых слов видно, что он здорово пьян.
– Дорогие защитники Родины! Вы храбро защищали нашу священную землю от фашистских оккупантов…
Он покачивается, слова у него плохо вяжутся, он икает.
– Дорогие вы наши бойцы, – продолжаем он, – поздравляем с двадцать седьмой годовщиной великого Октября… И не горюйте, ребята! Главное в жизни – голову на плечах иметь да руки! – Он протягивает вперед свои красные мясистые ладони и повторяет: – Голову да руки! Руками можно все сделать!
Его дергают за рукав, он кончает речь и сам разносит кульки по койкам.
Хмуро молчит палата. Из двадцати ее обитателей у половины нет какой-нибудь руки, а Колька – без обеих.
– У, сука толстая, – с ненавистью шипит он вслед уходящей делегации и вдруг с криком и слезами топчет кулек. Летят карамельки, сыплется стертое в порошок печенье. Я уговариваю, успокаиваю Кольку. Пионеров быстро выводят из нашей палаты.
И еще одно воспоминание.
Провожают Володю. Его провожает сам начальник госпиталя, полковник медслужбы, политотдел госпиталя. Какие-то офицеры приехали за ним на легковой машине.
Торжественные проводы. Речи. Цветы.
Раненые в халатах образуют большой круг в вестибюле госпиталя, внутри этого круга другой, меньший круг из начальства госпиталя, врачей, офицеров. А посредине, тяжело опираясь одной рукой на костыль, возвышается Володя в офицерском кителе с золотой звездой… Он стоит красивый, грустный, отрешенный от всех речей и почестей, и глаза его теплеют, только когда он встречается взглядом со стоящей рядом худенькой и невзрачной девушкой. Она обнимает его крепко, на глазах у всех, и осторожно ведет по каменному полу к выходу, а он неуклюже трюхает рядом всей своей громадой.
– Мог бы и покрасивше найти… – говорит кто-то сзади.
Нет, пожалуй, не нужна ему покрасивше.
По тому, как она, слившись с ним воедино, поддерживает его, как бережно ведет, как смотрит на него, и по тому, как он ловит ее взгляд, видно, что нашел он для себя самую красивую…