После трехдневного пребывания в Муромском распреде нас перемешивают, составляют новые списки и объявляют, что мы остаемся в Муроме в курсантской роте.
Это хорошо. Осели наконец-то. Наконец-то будет порядок.
Курсантская рота – училище младших командиров. Трехэтажное здание бывшей школы. Большой вестибюль с кафельным полом холодит подошвы. Тускло торят лампочки на голых проводах. Двери вестибюля оформлены двумя красными фанерными щитами, на которых белой гуашью слева – текст присяги, справа – статьи военного трибунала за самовольную отлучку, неподчинение, дезертирство. Слева слова торжественные, возвышенные, справа – предупреждающие, угрожающие, уничтожающие.
В этих двух щитах – основа основ, альфа и омега армейского бытия и вся политграмота: «Священный долг» и «Высшая мера»…
К нам выходят офицеры. Они скептически оглядывают наш неровный строй, сидора за плечами, лапти, потом один из них отдает распоряжение старшине, и тот громогласно объявляет:
– Вольно! Солдаты! Вы прибыли в курсантскую пулеметную роту. Будете учиться на младших командиров. Обмундирование получите через пару дней. А пока – сдать сидора! Разойдись!
В наших рядах смятение. У большинства огромные мешки за спинами. За дорогу они почти не поубавились – за счет «приобретений» на базарах. Распихав свое богатство – бумагу, карандаши и последний сухарь – по карманам, бросаю пустой мешок в каптерке и возвращаюсь к своим. Вестибюль заполнен мечущимися парнями. Они развязывают свои мешки, что-то тащат оттуда, запихивают по карманам, некоторые сыплют сухари за пазухи, засовывают в штаны поллитровки с топленым салом.
Выкрики сливаются в общий шум, и строгая обстановка военной казармы становится похожей на базар.
Старшина что-то кричит в общем гаме, и между нами появляются фигуры в форме. Несколько сержантов пытаются навести порядок, устанавливают очередь в каптерку, толкают, орут, вырывают мешки у особо медлительных и бросают их и открытую дверцу каптерки. Действуют они слаженно и истово, но порядок не восстанавливается, шум не умолкает.
– А куда ж те сухари пойдут, – пробивается какой-то голубоглазый парень к старшине, ведь это наше добро, матка полгода копила, меня в армию собирала…
– Почему отбираете?
– Не имеете правов! Это наше!
– Молчать! – Старшина встает на табуретку. – Кто это сказал «наше»? Запомните – в армии нет слов «наше» или «ваше». Все общее. Вы продукты сдали, они будут взяты на учет и выданы вам же дополнительно к пайку. Ясно? А ты что, тетеря, – обращается он к голубоглазому, – на стрельбы с сидором пойдешь?
Парень мнется, молчит и виновато шмыгает в толпу. Крыть нечем, надо подчиняться. Тем более нам же будут потом выдавать продукты. Дополнительно к пайку.
Я даже испытываю какое-то удовлетворение. Все-таки кое-что входит в разумное русло. Появляется подобие порядка. Старшина и сержанты – в форме. Скоро и мы получим форму, и начнется нормальная армейская жизнь. Суровая, но справедливая. Анархии – конец. Последние люди сдают свои мешки с продуктами.
Притихшие и растерянные, кучками стоят на холодном кафеле вестибюля.
Нас снова строят, считают и разводят по казармам.
Вхожу в казарму и радуюсь снова. Большой пустой зал. Четыре ряда коек с синими суконными одеялами. Простыни заправлены по веревочке – одной линией. Пол подметен. Пирамида с винтовками, около нее курсант, часовой. Присяга в рамочке. Все строго и четко. Прощай, вагон с переплясами!
Сержант быстро ведет нас по рядам коек и показывает, где кто будет спать. Запоминаю свою койку – двадцать третья во втором ряду. С удовольствием поглаживаю одеяло. Это не грязные нары в вагоне, где нужно было с боем отстаивать место, а это место – мое по закону.
В столовую – становись!
Хорошая команда. Нас ведут вниз. Из кухни пахнет каким-то кислым варевом, и от нетерпения мы не стоим на месте, перебираем ногами. Курсантская рота – не распред! Здесь и харч должен быть другой.
– Заходи!
Заходим по десять человек с каждой стороны за длинные столы и стоим, ожидая команды.
– Садись!
Садимся.
– Встать!
Встаем.
– Кто там спит? Команду выполнять всем разом! Садись! Встать! Садись! Встать! Садись!
Затаили дыхание. Сидим. Кажется, на этот раз уже точно сидим. Какой-то курсант бросает на стол эмалированные миски. Двадцать паек хлеба. Бачок с супом. Суп – капуста и картошка. Быстро съедаем, затем проглатываем по поварешке каши. И это все?
– Встать!
Как будто бы и не ели.
– Выходи!
Когда мы возвращаемся в казарму, то сталкиваемся с толпой старых курсантов, вернувшихся с учений. Нас встречают свистом, криками, насмешками. Назревает драка, но с появлением старшины шум стихает.
Вечером разносится слух, что в вестибюле будут выдаваться продукты из каптерки. Как будут выдавать, кому, каков порядок выдачи – никто не знает, но все спешим туда. Мне надеяться не на что, ведь я ничего не сдавал, но я бегу со всеми из любопытства. На лестнице нас обгоняет ватага старых курсантов, человек тридцать или сорок. Они-то чего спешат? Ведь им-то ничего не положено, на что они надеются?
Однако курсанты знают что-то свое и плотной стеной встают у дверей каптерки. Наши образовывают второй круг сзади, толкаются и переругиваются с курсантами.
– Очередь надо!
– Яка там очередь!
– А ты не лезь, гад, глаза выколю!
– Надо по списку выдавать, по списку, – беспокоится голубоглазый парень, а то беспорядок…
– А эти-то чего приперлись? Чай, они-то ничаво не получат. А ну давай отсюдова!
– Я тебе дам «отсюдова»! – вдруг набрасывается один из курсантов на голубоглазого. – Катись, вошь чесоточная! – И он с размаху бьет парня по щеке. Toт отшатывается в сторону, но другой курсант еще раз бьет его по голове.
– Наших бьют! – В темную однородную толпу курсантов врезываются цветные полушубки и серые ватники, и начинается потасовка.
Внезапно двери каптерки открываются, и на пороге появляется старшина с большим холщовым, из-под картошки, мешком в руках.
Драка моментально прекращается, и вся толпа уплотняется к центру. Старшина с минуту молчит, улыбаясь, а потом с помощью сержанта вдруг высоко поднимает мешок и опрокидывает его в толпу…
Общая свалка. Приглушенные крики. Топот. Красные, потные лица с вытаращенными глазами. Кто-то выдирается из общей кучи, крепко прижимая к груди несколько сухарей. Кто-то внизу, под телами, задавленно хрипит. Мелькают кулаки, оборванный ремень, спины, животы, руки, ноги – все перемешалось в каком-то диком хаосе, а на возвышении стоят старшина и сержант и хохочут, забавляясь зрелищем.
Я и несколько других ребят стоим поодаль в столбняке, не отрывая глаз от происходящего.
Наконец то один, то другой курсант, с разорванными воротниками, красные, вылезают из кучи-малы и, придерживая набитые карманы, исчезают на лестнице. Куча распадается…
Нашим почти ничего не досталось, кроме синяков и кровоподтеков, и они со стонами и руганью расходятся по казармам.
Разыскав свою койку, я неожиданно нахожу ее занятой. Кто-то лежит на ней, укрывшись одеялом. Наверное, я ошибся – пересчитываю снова: двадцать первая, двадцать вторая, двадцать третья… Все правильно – моя.
Hа мой недоуменный вопрос – злобная ругань из-под одеяла. Зову старшину. Он идет со мной неохотно, а узнав в чем дело, вдруг обрушивается на меня:
– А ты что думал, – как у маменьки, – отдельная тахта? А ну, ложитесь вместе, вашу в душу… Отбой!
Мой сосед, длинный и жилистый парень из-под Харькова, глухо ругается и отодвигается к краю койки.
Лежим, укрывшись одним одеялом. При каждом моем движении он злобно поносит меня, толкается и стаскивает одеяло…
Кажется, начинается настоящая армейская жизнь.