Паренек из Великих Лук

текст опубликован в журнале «Нева» № 9/2004

Памяти Васи Гущина.

Странно и трудно писать такие слова о человеке, с которым пройдена большая часть осмысленной жизни. Рука дрожит и не слушается, потеря кажется нереальной. Ожили в памяти случаи, события нашей совместной работы, успехов и неудач, радостей и печалей. Из этого калейдоскопа высветились отдельные эпизоды, которые особенно ярко представляют художника и его отношения с людьми и миром. Короткие вспышки света и тени вместе и составляют понятие жизни и рисуют личность человека, пережившего войну и раннюю потерю родителей.

В сентябре 1945 г. в Ленинграде открылось училище прикладных искусств, которое тогда еще не носило имени Мухиной, а среди ленинградцев было широко известно как училище барона Штиглица.В группе поступивших на скульптурный факультет было 35 человек, из которых я оказался самым старшим – мне было девятнадцать. Большинство студентов не успело закончить школу до войны, поэтому в программу училища наряду со специальными были включены общеобразовательные предметы, и обучение растянулось на восемь лет. К дипломной работе нас осталась половина, остальные отсеялись по разным причинам, не выдержав восьмилетнего марафона.   

Все мы были детьми войны. У многих погибли родители, кто-то успел побывать на фронте. Может быть, эти обстоятельства еще более скрепили нашу дружбу.

Группа у нас была веселая. Мы вместе бегали на этюды, лепили, рисовали, ездили купаться в Озерки, участвовали в студенческих капустниках, вместе отмечали дни рождения друг друга. Мы себя называли «наша бражка».

С первых же дней обучения в группе проявился лидер – невысокий худощавый паренек с упрямым независимым характером и васильковыми глазами. Вася Гущин был немногословен, скромен, улыбчив. Ему еще не было семнадцати лет, сам он был из Великих Лук, из семьи машиниста паровоза. Когда началась война, ему было тринадцать.

О войне он почти никогда не говорил. Как-то вскользь рассказал, как ему удалось спастись из колонны смерти, когда мальчишкой он случайно попал в облаву и спрыгнул в придорожную канаву, незамеченный полицаями. Просидев ночь в канаве, он подался в лес и встретился с партизанами. С ними и остался, пока не был тяжело ранен во время очередного боя. Попал в армейский госпиталь, а потом судьба закинула его в Ленинград как раз к началу вступительных экзаменов в ЛВХПУ.

В нашей группе были способные ребята: кто-то лучше лепил, кто-то хорошо рисовал. Вася оказался сильнее всех и на протяжении восьми лет всегда был вне конкуренции – чистый пятерочник по всем специальным дисциплинам. Он одинаково сильно и красиво работал и в круглой скульптуре, и в рельефе, и в композиции, и в рисунке, и в графике. Веселый, озорной, охочий до шутки в свободное время; серьезный, настойчивый, энергичный и одержимый в работе. Откуда у него была такая хватка, такое мастерство в любом деле? Можно было только диву даваться, как он легко, играючи овладевал шрифтами, ремеслом формовки, черчением, как живо и точно рисовал.

Были у нас предметы любимые, были и нелюбимые, например, начертательная геометрия. Как-то на зачете мы должны были выполнить ряд эпюров – чертежей объектов сложной формы в трех проекциях. Я сразу заявил: пусть меня отчисляют, а я эпюры делать не буду. «Дай-ка сюда», – сказал Вася. И сделал чертежи. Не только за меня, но и еще за троих оказавшихся рядом находчивых друзей.

Надо сказать, что математика, физика, химия не пользовались у нас особой любовью, и мы всячески избегали этих премудростей. Мы бегали по городу с этюдниками и пробовали себя в вожделенной живописи. Так поступали все. Кроме Васи. Он жадно учился. Этому пареньку из глубинки было все нужно, все интересно, и, получив очередные пятерки по специальности, он с великим удовольствием вычерчивал тригонометрические фигуры или корпел у себя в общежитии над задачками по физике.

Неподдельный энтузиазм и горение проявились в равной мере у нас всех, когда на первом курсе возникла гениальная идея написать авантюрный роман о путешествии «нашей бражки» на необитаемый остров. Название книжки «А что если?» дала Эля, самая литературно одаренная из всех нас. Текст был коллективным, а рисунки делали Юрка Антонов, Юлька Клюге, Вася и я. Юрка был главным художником, он взял на себя основной груз: идею оформления, титульный лист, заставки и большую часть иллюстраций. Кроме того, он выполнил титанический труд, нарисовав тушью все буквы восьми глав на тридцати четырех страницах. Вася сразу включился в игру и предложил несколько отличных рисунков, украсивших книгу. Книгу мы, правда, не закончили, но огромное удовольствие от процесса получили.

После окончания училища и вступления в Союз художников судьба связала меня с Васей на долгие годы. Сначала в первой мастерской (часовня на Никольском кладбище Александро-Невской Лавры), а потом, много лет спустя, когда мы получили наконец соседние мастерские на Заневском проспекте. Мастерские эти были хороши, но не хватало подсобки. И с первых же дней Вася принялся за строительство больших антресолей, поскольку высота позволяла устроить второй этаж. И когда наш общий друг и помощник Алеша Плазовский спросил его, с кого начнем, Вася ответил просто, как само собой разумеющееся: «Конечно, с Левы. Без меня ему антресоль никто не построит». Только через два месяца упорного труда они закончили мою антресоль и приступили к строительству Васиной.

Вот так – взять на себя главную и большую часть работы и выполнить ее как можно лучше – это была его органика. По-другому он не мог и не умел. Все годы, проведенные с ним вместе за работой, были для меня годами обучения ремеслам. С его помощью и терпеливым наставничеством я овладел ремеслом формовки, столярными и слесарными навыками, необходимыми в работе.

Учил он меня всегда жестко, требовательно, бескомпромиссно, не делая скидок на мою инвалидность (потеря руки на фронте). И в этом заключался его величайший такт. Он требовал качества, заставлял переделывать, искренне сердился и материл меня за мои промахи, и снова учил, и снова подсказывал, как решить поставленную задачу, щедро тратя на меня уйму своего времени. В случаях, когда задача действительно была мне не по возможностям (а грань эту он очень тонко чувствовал), его не надо было ни о чем просить, он сам предвосхищал события и освобождал меня от тягостного чувства собственной ущербности.

Было бы ошибкой думать, что он помогал только мне. Он помогал всем, кто бы к нему ни обращался: починить очки, поставить замок, отформовать этюд, выгнуть арматуру, отстрогать доску. К нему не зарастала народная тропа в нашем доме на Заневском, который на местном сленге назывался «муравейником».

За внешней простоватостью таились тонкая наблюдательность и чутье художника. Все, к чему прикасались его руки, становилось произведением искусства. Творчество его было многогранно: от монументальной фигуры воина размером в три с половиной метра до ювелирных изделий в период его работы в «Русских самоцветах», где его высоко ценили как художника-ювелира и где он познакомился с графиком Дмитрием Павловичем Цупом.

Д.П. Цуп оказал на Васю большое влияние. С первых же дней знакомства они потянулись друг к другу, и всю оставшуюся жизнь их связывали общие интересы и привязанности: оба они были настоящие художники, очарованные странники, бессребреники, трудолюбивые и талантливые русские самородки.

Познакомившись с Дмитрием Павловичем, Вася сразу начал лепить его портрет. У Д.П. была выразительная внешность: голый череп, крутой лоб, острый взгляд небольших серых глаз в глубоких орбитах и роскошная белая борода. Все это удалось передать Васе в его портрете Д.П., вырезанном из дерева. Вскоре после первого портрета появился второй – небольшая энергичная фигура Д.П. в полный рост за работой. В одной руке кисть, другая поправляет бороду – характерный жест. Потом двойной портрет – семейная пара, Дмитрий Павлович и его жена Людмила Михайловна на прогулке, – выполненный в другой манере, более обобщенной и слегка шаржированной. И наконец картина маслом «Дмитрий Павлович на этюдах в Уславцево».

В послевоенные годы появилось много памятников-надгробий солдатам, погибшим на войне. Как правило, они изображали солдата со всеми атрибутами того времени: каской, автоматом, плащ-палаткой. Вася, получив заказ на памятник не вернувшимся с фронта шестидесяти шести солдатам из сибирского поселка Опёнково, решил композиционную задачу по-своему. Он вылепил молодого солдата в современной форме, возлагающего дубовую ветвь на могилы отцов. Простая фигура, скорбь в склоненной голове, выразительно вылепленная рука с ветвью – работа была высоко оценена художественным советом.

И тут же, параллельно, для себя, без всякого заказа – увлеченная работа над оригинальными и веселыми керамическими шахматами «Рай против Ада». Работа эта доставляла ему много радости. Одна за другой появлялись на рабочем столе расписанные белыми и голубыми ангобами смешные фигурки: король – веселый и мудрый Бог, ферзь – красивая грустная Богоматерь, офицеры – ангелочки с крылышками, кони-пегасики, ладьи – церквушки, выдержанные в традициях древней псковской архитектуры, и ряд пешек – белых облачков. «Ад» представляли черти всех рангов: король – Главный бес, злой и потешный, ферзь – нахальная, с подбитым глазом ведьма, офицеры – чертенята, дьявольские кони, расписанные под головешки с пылающими углями ладьи; пешки – пылающие костры.

Над этой работой Вася возился весь год. А закончив и навеселившись вдоволь, взял да и подарил все это богатство мне. И сразу принялся за другой, уменьшенный вариант шахмат, как он объяснял, «для игры». Хотя на практике выяснилось, что играть такими шахматами очень сложно: потешные фигурки жили своей, сказочной жизнью, нарушая привычный порядок игры, мешали делать нормальные ходы, и мы сразу оценили мудрость токарных шахмат.

Через некоторое время Вася создал новые великолепные шахматы из зеленой яшмы и серебра – строгие, парадные и торжественные. Тема – «Петербург – город морской славы». На шестидесяти четырех белых и зеленых квадратах яшмовой доски они выглядели очень импозантно, но мне лично больше по душе не их холодная красивость, а теплый и живой юмор тех, керамических, которые стоят у меня на полке в стеклянном шкафчике.

Пластический мотив, который дает художнику толчок, импульс к размышлению, часто случаен. Форма облака в небе, абрис лужи на асфальте, кудрявый корень в лесу или брошенная тряпка вдруг рождают ассоциации, которые требуют воплощения на бумаге, холсте или в объеме.

У нас в мастерской долгие годы валялся большой липовый чурбан с гнилой сердцевиной. Занимал место. Давно надо было его выбросить, да руки не доходили. Я предложил: «Давай выбросим». Вася сказал: «Погоди. Пригодится».

Однажды, придя в мастерскую, я застал Васю сидящим на полу в обнимку с чурбаном – он вырезал из чурбана гниль и опиливал выступающие края. Через несколько дней стало ясно, что Вася, добравшись до здоровых слоев древесины, делает удобное кресло, которое впоследствии он декорировал со всех сторон тонким рельефом – сложной композицией из двух обнаженных фигур юноши и девушки, а, закончив работу, тут же подарил кресло нашему Алеше.

Пришел как-то в мастерскую с круглым булыжником в руках. Подобрал на дороге. «Булыжник – оружие пролетариата?» – пошутил я. – «Балда!» – огрызнулся Вася. – «Красивая вещь».

Отнес булыжник на фабрику «Самоцветы», отполировал, сделал аккуратный постаментик из бука, поставил на него булыжник, – и я ахнул. Полировка проявила богатый цвет камня, изменила фактуру, подчеркнула контраст между темным бликующим объемом и светлой матовой доской. Это уже была композиция.

Что делает обычно человек, у которого прохудились ботинки? Сдает их в ремонт, платит несколько рублей и получает через пару дней свои скороходы. Когда такое случилось у Васи, он поступил по-другому. Разыскал магазин «Все для сапожника». Купил кожу, резину, сапожный клей, дратву, деревянные гвоздики и железную ногу. Все это хозяйство обошлось ему в сумму, на которую можно было купить две пары новых сапог. Но через неделю он овладел мастерством и получил полное удовлетворение.

В работе у него был свой язык. «Пришпандорь доску!» – «Зачем?» – «Да чтоб не жихала». Или на мою реплику: «Что ты все с досками возишься? Занялся бы лучше творчеством» – он ответил: «А я каждый гвоздь забиваю творчески».

Он был отличным столяром, очень любил дерево, содержал весь инструмент в образцовом порядке и столярничал с не меньшим удовольствием и увлеченностью, чем лепил. Задумал как-то поменять дома старую мебель, накупил досок, чисто выстрогал их, собрал стол, причудливые полки, сделал стулья, кресло из чистой сосны, покрыл все изготовленное золотистым лаком. Стало в комнате светлее и солнечнее от этой мебели. Однако чего-то не хватало его художнической душе. Подумал – и расписал все поверхности стола и стульев ковром из полевых цветов: васильками, колокольчиками, ромашками, бабочками. Против всех традиций, вопреки правилам – вот как душа захотела! И стала эта мебель на него самого похожа – светлая, наивная и чистая.

Вася тянулся к природе, к тишине, к простым и искренним людям, не любил шум, спешку и раздерганные ритмы большого города, не гонялся за успехом, за большими деньгами, не занимался саморекламой, не участвовал в собраниях Союза художников. Всю жизнь ненавидел всякие бумажки, анкеты, справки, документы, терялся при неизбежных встречах с администрацией художественного фонда, избегал телефонных разговоров. К сроку получения пенсии у него не оказалось никаких документов, подтверждающих его участие в партизанском отряде, и пенсию он получил по минимуму.

При всей своей скромности и одержимости искусством, отшельником Вася не был и не отказывался от рюмки-другой в хорошей компании. Не могу не вспомнить забавный эпизод периода нашей работы на творческой даче в Переславле Залесском. Дело было летом. На даче собралась разношерстная, дружная компания скульпторов, которые, получив райские условия (бесплатные натурщики, оборудованные мастерские, трехразовое питание и полная свобода воплощения своих замыслов), работали целыми днями увлеченно, ненадолго отрываясь на общие посиделки с байками. Все были не дураки выпить. Как-то после очередной пирушки к Васе подошел Толик Веселов, бывший моряк, а теперь известный скульптор и хороший выпивоха. Он позвал Васю пойти погулять в город. Было уже довольно поздно, и я предложил перенести прогулку на завтра. Васька сразу разозлился и зашумел. Он махал руками и ногами и вопил на меня: «Ты что! Ты думаешь, если я маленький, то мне и гулять нельзя?» Толик, оценив обстановку, сказал мне: «Лев, не дрейфь! Ничего с твоим Васькой не случится. Если что, я его на собственном горбу принесу!» После этого оба гуляки хлопнули дверью и исчезли. К полуночи я стал дергаться. Все в доме уже спали. Я решил: еще двадцать минут жду и иду искать. Тут дверь с шумом распахнулась, и на пороге появилась фигура Васи, согнувшаяся под грузом бесчувственного Толика.

Не одним искусством жив человек. Существуют такие повороты истории, когда каждый проявляет себя в определенной позиции.

Так было, когда в начале перестройки высунули головы неонацисты. Лидер «Памяти» выступил с полуторачасовой речью в Союзе художников, и его не выгнали, а наоборот, внимательно выслушали; в Румянцевском садике открыто устраивались антисемитские митинги; случайные прохожие охотно вступали в дискуссию и поддерживали ораторов. Настроение в нашем кругу было потерянное и подавленное. На этом фоне в мою память врезалась одна фраза, сказанная Васей искренне и потрясенно: «Лева! Что творится! Ведь это, когда тебя оскорбляют, то эти подонки оскорбляют весь род твой! И отца, и мать, и детей твоих!»

В 1978 году Вася перенес первый инсульт. Отнялись рука и нога. Через два месяца встал, через четыре вернулся в мастерскую, без которой не мыслил жизни, и продолжил свою деятельность.

Но это был уже не тот Вася… Проклятая болезнь ударила по самому драгоценному и чувствительному участку его мозга – творческому потенциалу. Он продолжал бороться еще два года, выполнял большие заказы, делал тяжелую физическую работу, но день ото дня работать становилось труднее. Прежняя хватка и умение куда-то уплывали…

Наконец наступил день, когда после очередной неудачи на худсовете он решился на самый мужественный и трагический по сути поступок: роздал коллегам все станки, инструменты, раздарил ряд работ, вымыл полы в мастерской и объявил, что скульптурой большей заниматься не будет. Соседи-скульпторы, знавшие его со стороны, были потрясены, услышав это. Каждый из них прошел тяжелый, а иногда и мучительный путь овладения мастерством, и они не могли понять, как человек отказывается от деятельности, которой посвятил всю свою жизнь. Я же, живший с ним рядом и с тоской наблюдавший за всеми этапами прогрессировавшей болезни, был не в силах чем-либо помочь.

22 января 2004 г. Васи не стало. На другой день в память о нем в Борисоглебском храме около Ростова Великого прозвучал поминальный колокольный звон.