апрель 2010, Санкт-Петербург
Посвящается Маше Разумовской
ЛИСА АЛИСА ВО ДВОРЦЕ ПИОНЕРОВ
Отшумели, проскочили наши трудные, шершавые «мухинские» годы. И я, и Лёва Разумовский были уже дипломированными скульпторами. Он вынырнул в самостоятельную жизнь на год позже меня, хотя появился на свет на три года раньше и успел не только окунуться в кровавую кашу войны, но и оставил там, на финском фронте, свою левую руку. Как быть скульптором с одной рукой? Но он тем не менее стал им. В Московском парке победы торжественно и могуче стоит его диплом – фигура летчика. А в Русском музее хранятся пять его работ. Одна из них прижилась в зале Инженерного замка, маленький кусочек его жизни – называется «Прогулка». Но меня зацепила – и сразу – другая его работа: небольшая, совсем статичная фигурка солдата, почти мальчика, с цыплячьей шеей, несоразмерно тонкой в грубом шинельном воротнике. Вот такой автопортрет.
В искусстве, как и в жизни, много различных дорог и тропинок. Мы с Лёвой пошли по совершенно разным, непохожим стезям, но когда я увидел эту работу, вдруг неожиданно для себя ощутил на глазах своих слёзы, удивился и застеснялся. Нам обоим повезло – мы были прилеплены к производствам. Служили скульпторами. Он на «Ленигрушке», а я на фарфоровом заводе. Хорошо, ново, интересно, но… Хочется делать что-нибудь большое, эдакое «значительное». А мы с ним лепили какие-то игрушки-побрякушки. Да, надо сказать, и зарплата-то на этих производствах была тоже игрушечная.
И вдруг – нá тебе! Нам предлагают создать, сотворить, вылепить, родить (как хотите) настоящую скульптуру «Приём в пионеры» в натуральную величину, ну и, конечно, в натуральном виде. Сказать что нас уж очень взволновала тема? Насколько я помню, не очень; но что нас действительно волновало, так это возможность потискать глину в большом размере, да к тому же полепить с натуры – мечта! На самом деле «заказ» возник для одного Разумовского при очень активном ходатайстве, а может быть, и давлении его сестры Лидии Самсоновны – она в то время руководила литературным отделением детскотворческого дворца. Заказ – это звучит красиво, а на самом деле мы бумаг никаких и в глаза не видели, да и начальства дворца тоже не видели. Всё шло через Лидию Самсоновну под «честное слово». Лёва – друг, всё пополам! Он был счастлив уже тем, что видел моё радостное, обалдевшее лицо, а я соскучился по нежной прохладе глины, и еще мне казалось: ему с одной рукой не справиться со всем скульптурным хозяйством.
Дело было в самом начале проклюнувшегося лета, а первого сентября объёмное изображение главного действа в ритуалах пионерии должно было сиять белизной (скульптура предполагалась в гипсе, другой материал представлялся недосягаемой роскошью) в одном из залов дворца, в каком – я не помню. Если учесть нашу обязанность каждый божий день являться пред светлые очи наших начальников, становилось ясно: рассусоливать некогда, приходилось хватать каждый (вернее, возможный) час. И мы решили утро – пока руки, ноги и мозги ещё свежие – отдавать дворцу, а в час дня появляться в грохоте и вони производства игрушек и фарфора. Решили и – вперёд!
Технический корпус дворца топорщился лесами, овивался мусором и баррикадировался причудливыми грудами стройматериалов. Шёл ремонт. Конечно, тоже к 1 сентября. Вот в этом корпусе нам и определили полуотремонтированную шикарную комнату под мастерскую. В 8 часов утра, слегка ёжась от утренней прохлады, когда Невский заполнен невыспавшимися служащими (рабочие-то начинали свой день ещё раньше, а гуляющая публика начинала фланировать ближе к вечеру), мы пересекали по диагонали торжественный въезд в имение дворца. Несмотря на послевоенную обшарпанность, Растрелли и Кваренги встречали нас вкусными архитектурными «излишествами». Нынешние хозяева в такую рань на работу не спешили, и дворец стоял, замерев в полусонном молчании. Перед главным входом посредине распахнутой широкой площадки, почти придворцовой площади, слегка выпуклилась круглая не то бывшая клумба, не то газон. А может быть, тут когда-то величавилась какая-то скульптура. Но в то ещё не совсем остывшее от войны время эта земляная кругляха жалко бурела прошлогодней сорной травой.
Два Льва – это, стало быть, Разумовский и я – честно поделили стартовую грубую работу. На самом деле, делил один Разумовский. Я-то думал, мои две целые и вовсе не слабые руки дают мне право взять на себя общение с пилой, тисками и гвоздями, но не тут-то было. Лёва был ужасно щепетилен в вопросах помощи со стороны кого бы то ни было. Он никогда не говорил об этом, но я думаю, поставил себе целью ничем не отличаться от двуруких людей. И вот «официально» я заведовал каркасом, а Разумовский взял на себя (вернее, на свою единственную руку) изготовление станков для нашего будущего «шедевра». И надо сказать, я иногда забывал о том, что рук-то у него всего – одна.
Какие были духмяные, пастельные ýтра! Идешь бывало по дивному ансамблю, как по страницам учебника архитектуры: бледное солнце, свежая листва – радость так и прёт из тебя непрошенной улыбкой. Ёлки-палки! Война, голод, учёба позади! А впереди работа, и какая работа!
А дворец тихо стоит, молчит, вроде задумался. Никого. Только одно, нет, не одно, пожалуй, два пятнышка вырисовываются на фоне тёмного портала. Первое тоненькое, серенькое, вытянутое по вертикали, а другое поменьше, цвета осенних листьев, тоже вытянутое, только по горизонтали. Я сначала не обратил на них внимания, весь в своих радужных ощущениях. Так, уголком глаза отметил, что они есть, как пролетевшая ворона или брошенная бумажка на асфальте. А они-то каждый раз, т.е. каждое утро на том же самом месте. Волей-неволей стал приглядываться. Выяснилось: вертикальная серенькая тень – это девочка лет одиннадцати-двенадцати, упакованная как будто для маскировки в огромный взрослый халат. Такие халаты выдавали и нам в училище. Они (халаты) топорщились на нас своим жутко грубым материалом и, обляпанные гипсом и глиной, создавали впечатление, будто делали их не портные, а кровельщики. Она стояла как бесцветный столбик, иногда быстро поворачиваясь из стороны в сторону. Вокруг неё кто-то рыжими зигзагами метался, то пропадая в жухлой траве, то вспыхивая оранжевым огоньком.
Через три часа мы с Лёвой расстилали на недоделанном станке свежую газету, выкладывали на неё то, чем снабдили нас дома. В углу на кирпичине шипел электрический чайник с помятым боком (откуда во Дворце пионеров взялся чайник, я уже не помню). Две кружки, одна эмалированная с тёмным пятнышком выбитой эмали у ручки, а другая просто алюминиевая, появлялись рядом с бутербродами. Минут 15 отдыха. Можно немного поговорить.
— Видал парочку?
— Из зооуголка?
— Ага.
— Такая рань.
— Режим.
— Бедняги, погулять-то толком негде.
— Ну всё! Я уберу посуду (имеются в виду кружки и газета).
— Тебе подержать доску?
— Нет, валяй за проволокой (имеется в виду «сходи на помойку»).
И разговор кончен – работа.
На следующий день рабочий раж (можно сказать, творческий порыв, а некоторые изрекают: вдохновение) вытолкал меня из постели раньше обычного. Я ткнулся своим большим носом в обрызганную извёсткой запертую дверь технического корпуса. Минут десять простоя. Делать нечего. Нога за ногу маячу перед дворцом. Ба! Обе фигурки на месте, т.е. на округлости бывшей клумбы. Вот тут-то я их и рассмотрел. Девочка настолько тоненькая, что пола халата, проскакивая всю спинку, заворачивала ей на живот (на нормальном человеке полы должны были сходиться на спине и завязываться тесёмками). Праздные завязки извивались червяками у неё на правом боку. Халат доходил даже не до пяток, а до самой земли. Серая жёсткая ткань стояла таким колом, что все движения девочки происходили где-то внутри, как в скорлупе. В те времена «высоко несли знамя советского искусства» несколько как бы народных ансамблей. Наряду с ансамблем Моисеева и хором Пятницкого нашу «самую народную страну» украшал и ансамбль «Берёзка». Как-то они умели двигаться, можно сказать, плыть по сцене под сладкие звуки оркестра, ни чем не шевеля. Конечно, где-то там в недрах русского сарафана должны были шевелиться их ноги, иначе как бы они двигались, но снаружи заметить это было невозможно, даже складки подола висели не шелохнувшись. Я сразу вспомнил этот ансамбль, когда с любопытством уставился на раннеутреннюю пару. Девочка так же шевелилась внутри своей робы, как артистки «Берёзки». Кроме грандиозного халата в девчушке, пожалуй, ничего необычного не было. Девочка себе и девочка. Ну разве что бело-голубая тоненькая шейка в широкой воротниковой дыре, да красные просвечивающие на солнце уши. Они хоть немного вкрапливали цветовой привкус в серенький силуэт. А рядом с ней металось нечто противоположное. Не вертикальное, а вытянутое параллельно клумбе. Не серое, а наоборот, очень яркое.
Тут надо, пожалуй, поговорить поподробнее.
Сначала я не понял – то ли это собачка, то ли рыжий кот, то ли какая-то другая зверюшка. Кто-то суетливо мелькал в прошлогоднем бурьяне – не сразу и разберёшь. Вдруг оно, этот существо, вспряло на изящных белых ножках, и я разглядел: это была лиса. Молодая, почти подросток, тоненькая, чистенькая и, судя по нервным движениям, озабоченно (даже слишком) хитрая. Она детально исследовала круг земли насколько ей позволял собачий поводок в вытянутой руке девчушки. Девочка, не меняя начальственно-вертикального положения, слегка шевелилась внутри своего «железного» одеяния согласно зигзагам рыжей напарницы.
Я хотел было завязать разговор и с той, и с другой, но услышал с противоположного конца двора: «Сморгону привет!» Явился Разумовский – надо работать. Лёва пришёл не один. Рядом с ним стояла наша будущая модель. Значит, будем лепить с натуры. А «натура» оказалась племянницей Лёвы Разумовского Ниной. Нина была большая девочка, перешла уже аж во второй класс и вполне неплохо разбиралась в технологии создания скульптуры (жили-то все Разумовские в одной квартире).
Так, однажды на занятиях изо в старшей группе детского сада воспитательница торжественно объявила:
— Дети, мы сейчас будем лепить лошадь. Что надо сначала сделать, чтобы получилась лошадь?
Разнобой вялых голосов в ответ:
— Голову.
— Ноги.
— Седло.
— Туловище.
Воспитательница зацепилась за последнее слово:
— Правильно! Надо сначала сделать туловище.
И вдруг в полной тишине раздаётся низкий голос:
— И неправильно.
Воспитательница, с удивлённо поднятыми бровями:
— Ниночка, почему неправильно?
И тут Ниночка выдаёт:
— Надо сначала сделать каркас.
Вот такая у нас была «натура».
Итак, девочка уже была, нужна только еще пионервожатая. Как уже было сказано выше, для скульптуры прежде всего нужен каркас. Поэтому на этой стадии развития композиции совершенно не важно, кто будет стоять в качестве пионервожатой (это мы тогда так считали). Мужчина, женщина – какая мелочь, не всё ли равно. Главное – поза, движение. И я разделся, встал на станок, важно выпятил грудь, а Нина приподняла лицо и вскинула руку в салюте. Разумовский всё это зарисовывал. А у меня из головы не выходила гуляющая на клумбе пара. Кто они? Что они? Что им не спится, не лежится? Видно и Разумовского задела дворовая компания. В конце дневного урока мы, как бы развлекая Нину, перебросились несколькими фразами на тему зооуголка Дворца пионеров. Эх, надо бы прийти пораньше, понаблюдать за ними! Лёва согласно кивнул головой. Я так и не понял, придёт он завтра пораньше или нет. Но я-то приду!
На следующее утро я знобко ёжился у стенки технического корпуса, ловя всеми открытыми частями тела протянутые солнцем нежные щупальца. Фасад дворца полит был розовой эмалью, клочки травы на клумбе поседели и искрились росяным праздником. Никого – ни Разумовского, ни утренних гуляк. Я уже начал жалеть о недосмотренных снах, как вдруг завизжала тяжёлая дверь портала, образовалась чёрная щель, и из неё вылетела рыжая молния, начертила несколько зигзагов и юркнула обратно. Дверь захлопнулась. Потом опять визг петель, дверь нервно задергалась и остановилась в полуоткрытом состоянии. Я видел, как девчушка толкает её почему-то задом. Ах, вот дело в чём! У неё обе руки заняты. Одна запуталась в собачьем (в данном случае лисьем) поводке, а второй она прижимала к узенькой груди большущую буханку чёрного хлеба. Наконец, обе подруги вывалились во двор. Лиса тут же рванула на клумбу, волоча за собой на собачьем поводке девочку. Как только они оказались на выпуклом круге, девочка приняла перпендикулярно монументальную позу, а лиса суетливо занялась своим обычным делом – исследованием истоптанной клумбы. На выпуклой щетинистой поверхности клумбы девочка, может быть, чувствовала себя объектом внимания (конечно, воображаемого, т.к. кроме меня во дворе никого не было), вроде недостающей здесь скульптуры, и старалась выглядеть солидно и начальственно. Но только она застынет в величественном спокойствии, как лиса дёрнет её за поводок, и железный халат с девочкой внутри закачается, задёргается, и две жидкие косёнки запрыгают, одна над красным фонариком уха, а другая над жёстким воротником халата. (Видно, причёсывалась она наспех – симметрично не получалось).
А лиса? Той страшно, интересно и очень некогда. Надо проверить, кто был на её территории без неё (она, конечно, считала клумбу своим хозяйством), не залетали ли съедобные птицы, не заходили ли соперницы кошки. И, не дай бог, могли появиться страшные собаки. Ну мало ли что могло произойти! И она, воображая соперников, врагов и добычу, то прижималась белоснежным брюшком к земле, то вскакивала на свои тонкие упругие ножки, вся вытягивалась в линейку, только уши вращались огромными (конечно, по сравнению с её узенькой, легкой мордочкой) радарами. Стоило где-то невдалеке сесть или пролететь какой-нибудь птице – и она падала на локти, прижимала уши к шее, даже глаза как бы прикрывала: ну совсем замаскировывалась, только не замечала, что задняя часть её, хоть и на полусогнутых, довольно высоко торчала над жухлой стернёй. А хвост-то, хвост! Так и крутился от возбуждения ярким знаменем.
Я решился и подошёл поближе. Ни лиса, ни девочка не обратили на это внимание (или сделали вид).
— Здрасте!
— Здравствуйте.
В это время в воротах появился Разумовский. Я не успел даже нормально познакомиться, на ходу только крикнул: «Как звать лисоньку-то?» И девочка вслед мне крикнула: «Алиса-а-а!»
В мастерской между жёсткими ударами молотка и визгливыми всхлипами пилы я старался поделиться с Лёвой своими впечатлениями от рыжей красавицы. Он довольно заинтересованно хмыкал, качал головой и всё время улыбался. Я, поощрённый его вниманием, накручивал всё новые и новые детали. А работа медленно, но уверенно продвигалась вперёд. Посредине нашей комнаты пах свежепилёными досками станок для натуры. Паучьими загибулинами корячился проволочный каркас. Разумовский с хитроумными приспособлениями для работы одной рукой выкраивал другой станок – уже для самой скульптуры. Я тискал лопатой в детской железной ванночке намокающую глину. Наконец перерыв. Отдых! За своей щербатой кружкой Лёва выразился:
— Интересно! Надо на них посмотреть поближе.
И на следующее утро мы уже вдвоём подпирали чуть нагретую солнцем стенку технического корпуса. Словно по звонку, ровно в восемь наши объекты наблюдения прорвали утреннюю тишину визгом дверей портала, и мы увидели, как отрепетированное, вчерашнее действие. Разве что у девочки в руках была уже здорово пощипанная буханка вчерашнего хлеба. (Я думаю, в зооуголке не только Алиса прикладывалась к этой буханке). Но вот началось то, чего я не дождался вчера. Девчонка стала отламывать от буханки куски и кусочки разной величины и бросать их на более или менее лысую часть клумбы. Движения её бледных тоненьких рук были настолько быстры, что на тёмно-сером пятне земли образовалось довольно широкое хлебное блюдо. Алиса как-то сразу перестала суетиться, села на свой вездесущий хвост, напрягла острые уши и ловко вращала головой вслед за каждым куском. При этом кончик её чёрного носика с перпендикулярно торчащими редкими усами нервно подёргивался. Девочка кончила кидать, её роль прервалась. Выступает лиса Алиса. Она скользящим движением ложится на живот (хвост всё равно горбом торчит кверху). Прижала уши и поползла к хлебу. Совсем недалеко пахнущая добыча. Замерла. Только хвост извивается, как язык пламени. И вдруг прыжок – хвать первый попавшийся кусок и наутёк! Но как! Вот уж действительно настоящий фокстрот (мелкий лисий шаг). А глаза-то – так и зыркают по сторонам: «уж нет ли соперника здесь?» На краю клумбы положила добычу, понюхала. Подумала. Вытянулась столбиком и внимательно вгляделась в разбросанный хлеб. Боже мой! Там же есть куски побольше! Плюх опять на живот. Забыта первая добыча! Охота продолжается. У самой хлебной площадки секундная нервность перед прыжком и – цап кусок побольше! Зафокстротила было в сторону, но – опытный охотник – на ходу обернулась, вернее, скосила глаза назад, и… о ужас! Там среди разных шматков есть куски ещё больше! Пасть раскрывается, хлеб вываливается. Долой неудачный выбор! И всё повторяется снова.
Девочка явно в курсе моральных метаний лисы и, когда Алиса уже в третий раз сменила выбранный кусок, нарочно швыряет весь остаток буханки – самый большой кусок. Лиса даже забыла прижаться животом к земле. Резким прыжком она взлетела в воздух и приземлилась прямо в желанный хлеб своей узкой зубастой мордочкой (по крайней мере, мне так показалось). Стоит, пасть раскрыта стрелками часов на 25 минут первого, а в середине кусище больше самой морды. Крутит головой: то ли туда бежать, то ли сюда. Ага, вон туда. Девчушка всё понимает, делает два шага к ней, чтобы освободить поводок. И вот Алиса на дальнем краю клумбы. Аккуратно, я бы сказал, нежно положила добычу на землю и быстро-быстро стала рыть яму передними лапами (слава богу, земля на клумбе довольно рыхлая). Вырыла, сунула туда нос, понюхала и громко фыркнула – так, что пыль и крошки земли взрывом вылетели из ямки. Убежище готово. Может быть, кто-нибудь видел? Уши торчком, крутит головой, оглядываясь. Никого. Девочка не в счёт –
своя. Хвать горбушку! – и склонилась над ямкой. Мне не видно было, как она укладывала своё «богатство» в кладовую, но я видел быстрые, уверенные движения передних лап – то одной, то другой: она засыпала клад рыхлой землёй. Движения были точно такими, как у кота, когда он сделает кучу на гладком полу, а потом долго скребёт голые доски, как бы засыпая свой грех. На месте ямки выросло небольшое возвышение. Посидела, понюхала и медленно, задумчиво пошла в сторону. В напряжённых ушах и прикрытых глазах сквозила какая-то мысль. Что-то её не устраивало. Вдруг она сделала быстрый поворот и своим трот-маршем отправилась к оставленному хранилищу и нюхнула земляную горку (вот досада – всё еще пахнет хлебом), затем повернулась, высоко колыхнула пышным хвостом и… – тут мы с Разумовским чуть не попадали от удивления – …и напúсала на свои запасы.
На часах уже был девятый час. Ой, надо же работать! И мы ретировались к техническому корпусу. Ещё минут десять то один, то другой без всякой видимой причины выдавал какое-нибудь междометие со смешком. Два часа мигом проскочили. Перерыв – стало быть, чай. Лёва из весёлого парня превратился в строгого судью: «Ну что это такое! Лису кормить хлебом?! Что они жмотничают? Так дело не пойдёт!» Моё хихиканье выражало сочувствие и лисе, и Разумовскому.
На следующий день я немного опаздывал и не отдал визит вежливости гуляющей паре, только издали покачал ладонью из стороны в сторону над головой. Девочка слегка кивнула мне своими несимметричными косичками. Так, наверное, когда-то начальник департамента протягивал своим подчинённым два пальца: дескать, знай своё место. А лиса вытянула в мою сторону свою узкую мордочку и пошевелила усиками. Спасибо и на этом!
Лёва стоял с ножовкой в руке, и вид у него был какой-то обескураженный. В его приветствия и распоряжения по работе нет-нет да и вправлялись какие-то возмущённые посторонние слова: «Тоже мне наука! Режи-и-им! Да ещё эти, как их, углеводы!». Я не сразу понял, в чём дело. Оказывается, соболезнуя Алисе, он приволок из дома шикарную, дефицитную докторскую колбасу. Ну а учёная девчушка послала его… И пришлось нам пить чаёк с чудесной докторской колбасой. За твоё здоровье, дорогая Алиса!
Прошло лето, прошла молодость. Нет Лёвы Разумовского, да и моя жизнь подходит к концу. Я уже не помню, как прекратилась наша работа над изображением главного ритуала пионерии. То ли мы не успели к 1 сентября, то ли у дворца денег не оказалось, то ли ещё что-то. Работа ушла из памяти, а лису Алису я часто вспоминаю и люблю в хорошей компании рассказать о ней, а то и показать – конечно, до определённых пределов.
В те советские времена в Союзе художников разнообразно копошилась клубная жизнь. Тут тебе и внепрокатное кино, и разные встречи с какими-то неожиданными, но всегда интересными людьми, и странные диспуты и вечера поэзии, и много-много другого. Вот только с настоящим искусством дело обстояло не очень важно, но сейчас мы не об этом.
Среди прочего ютились в нашем рериховском особняке и кружки иностранных языков. Мы с Разумовским пытались повысить свой культурный уровень с помощью английского. (На практике в те времена применять иностранный язык было негде). «Голубая гостиная». Столы как в школьном классе. Человек пятнадцать сидят прилежными учениками, а впереди учительница в редком кружевном воротнике, заколотом большой брошью-камеей. (Я думаю, и воротник, и камея достались ей от её старопетербургской бабушки). Очень сухая, очень красивая и нарочито строгая. В прошлый раз она дала нам задание: написать маленький рассказ – ну так, фраз на двадцать-двадцать пять. Все по очереди коверкают английский язык на самые неожиданные темы. Дошла очередь и до меня. Я, молодой и курчавый (было же такое время!), бодро вскочил и, предвкушая яркий эффект, начал про Дворец пионеров, про девочку и, главное, про лису Алису. Довольно примитивно сколачиваю в связный текст английские фразы, смешную (как мне казалось) деталь оставляя на самый конец рассказа. И вот выдаю : …and she peed on this spot (и она напúсала на это местечко). Оглядываюсь , ожидая весёлую реакцию . И реакция была! Училка выпрямилась, как будто её заставили съесть аршин, надулась так, что кружевной воротник с камеей подпрыгнул к подбородку. «Сморго-о-он! – услышал я брезгливо растянутую свою фамилию. – Фи!»
Разумовский долго ещё каждый раз, когда я совершал какую-нибудь «ляпу» («ляпал» я довольно часто), произносил голосом высоконравственной учительницы: «Сморго-о-он, фи!»